Юрий Самусь - «Приключения, фантастика» 1994 № 01

— Вы хотите сказать, — медленно произнес он, — что я — гетор?

Свиридов неторопливо провел ладонью по лакированной поверхности стола и, не поднимая глаз, устало произнес:

— Да.

— И вы хотите, чтобы я раскусил этот орех?

— Мы хотим! — взорвался вдруг молчавший до этого момента Херманн. — Мы, видите ли, хотим! А он, видите ли, не хочет!.. Черт!..

— Подожди, Дмитрий, — перебил полковник, поморщившись. — Роман Васильевич, не только вы. Над проблемой, помимо вас, уже работают около двухсот геторов. К сожалению, это все, что от них осталось. Остальные… Их больше нет. Чудовище уничтожило их, как источники потенциальной опасности для себя. У вас просто нет иного выбора.

— Боже! — прошептал пораженный Роман. — Конечно же… Конечно же, я согласен.

— И еще, — сказал полковник, помедлив, — мы оставим вам для работы документы Синицына, и это, вынужден вас предупредить, повысит вашу степень риска тысячекратно. Понимаете?

— Понимаю.

— Мы перепробовали все возможные средства, — продолжал полковник, — все, какими располагаем: милицию, армию, новейшую технику. В настоящий момент во всем мире работает масса мыслимых и немыслимых организаций и формирований: службы ООН, Гринпис, ЦРУ, наше ведомство, создан всемирный комитет, — но все эти меры, увы, желаемого успеха не приносят. Чудовище неуловимо… — Полковник помолчал некоторое время, уперев остановившийся взгляд в зеленую папку, и продолжил: — Никто не знает причин появления геторов. Может, это результат мутаций, вызванных изменением экологической обстановки на планете; может, закономерный этап развития человечества, кто знает. Научные изыскания находятся пока что в зачаточном состоянии. Да и не это сейчас важно. Там, — полковник ткнул пальцем куда‑то в стену, — бродит воплощение зла, которое мог придумать только человек, и только человек может и должен его уничтожить. Вы — наша последняя и единственная надежда.

* * *

Роман прервал ход воспоминаний и тут обнаружил, что он уже не на диване, а на стуле, за столом, сидит и машинально, как колоду карт, перебирает листы рукописи. Продолжать и дальше читать эту чушь? Сколько же времени можно на нее угробить? Он решительно отодвинул рукопись на край стола и потянулся к зеленой папке. Внутри он обнаружил еще одну, довольно‑таки толстую пачку соединенных канцелярской скрепкой листков, на первом из которых была такая надпись: «Дневник Вадима Синицына. Начат 13 декабря 1972 года». Как и рукопись, это были ксерокопии отпечатанного на машинке текста. Роман, перегнувшись через стол к приемнику, стоявшему на тумбочке, включил его, и тихая, ни к чему не обязывающая мелодия зазвучала в комнате.

Большая часть записок дневника Вадима Сипицына оказалась чем‑то вроде сборника минирецензий, написанных еще в те далекие времена, когда потенциальный гетор и будущий создатель «Ночного ужаса», являясь учеником средней школы, усиленно приобщался к разумному, доброму, вечному. Сплошь и рядом на страницах пестрели многочисленные восторженные отзывы о прочитанных произведениях Беляева, Лондона, Грина, Стругацких, Михайлова, Ефремова. Были здесь и скромные попытки приобщиться к ученой жизни той поры путем создания собственных, конечно же, наивных теорий; в частности, теорий мироздания, возникновения Вселенной, рождения и развития квазаров. Например, последних Синицын описал, как представляющих из себя двойные звезды, одна из которых красный гигант, а другая чрезвычайно тяжелый белый или синий карлик. Расположены они были друг к другу настолько близко и силы гравитации между ними были настолько сильны, что разреженное вещество гиганта, образуя громадный миллионно–километровый хобот, перетекало постепенно на карлик, который делал вокруг красной звезды полный оборот за несколько часов. Со стороны это было похоже на гигантскую, быстро вращающуюся сковородку. Ничего необычного, конечно, в этой картине не было совершенно, ученые уже давно разработали теоретические модели подобного взаимодействия. Однако Синицын пошел дальше. Учитывая тот факт, что при взрыве первоатома Гамова материя должна в равной мере образовываться как из вещества, так и из антивещества, он предположил наличие на начальном этапе развития Вселенной макрообъектов с диаметрально противоположными свойствами. По Синицыну, одна звезда его квазара должна состоять из обычного вещества (койновещество), а другая из противоположному ему антивещества. Какая именно из чего — не суть важно, главное, чтобы они были разными. Соприкасаясь между собой в процессе перетекания с красного гиганта на карлик, вещество и антивещество аннигилируют, в результате чего и образуется то самое невероятно огромное количество разнодиапазонной энергии, выбрасываемое мощным потоком в окружающее пространство и фиксируемое земными видео- и радиотелескопами. И это притом, что расстояние между солнечной системой и квазарами измеряется миллиардами световых лет.

Не обделил своим вниманием Синицын и соседку Луну. Замеченное учеными светлое пятно, перемещающееся по дну кратера Платона, он объяснил побочным свидетельством деятельности так называемой «лунной теневой цивилизации». На основании каких именно выводов он пришел к такому заключению, Синицын не указал и в дальнейшем к этой теме больше не возвращался…

Не обошлось в дневнике, разумеется, и без попытки доказательства теоремы Ферма… Признаться, все это Роман проглядывал без особого интереса, неторопливо перелистывая страницы и не теряя надежды, что где‑нибудь дальше обнаружится наконец то, что натолкнет его на разгадку происходящего.

Первая заинтересовавшаяся его запись был такого содержания:

«21 января. 1980 год.

Осталось два хвоста. Один по математике, другой по теормеху. Надо поднажать, иначе в следующем семестре могу остаться без стипендии. Ребята, очевидно, поедут в горы без меня. Сессия для них уже далекое прошлое. Завидую, честно говоря; и тому, что они едут в горы, тоже завидую. Нутром чую — горы помогли бы мне выбраться из этого затянувшегося кризиса. Ведь уже скоро год, как я впервые почувствовал, что теряю интерес к моим прежним увлечениям, нет былой дрожи при упоминании имен Лобачевского и Фридмана, книги об астрофизике и космологии пылятся где‑то в шкафу, на нижней полке, и когда я последний раз брал их в руки, уже и не припоминаю. В теле какие‑то непонятные усталость и опустошенность. С чего бы все это, я не знаю, но в том, что горы дали бы мне хороший заряд бодрости, я не сомневаюсь…

…Эх, улечься бы сейчас где‑нибудь на крутом склоне, усыпанном гладкими теплыми голышами, подставить свое дряблое изнеженное тело под ласковые лучи нежаркого солнца, вдохнуть полной грудью чистого воздуха, закрыть глаза и забыться, забыться хотя бы на мгновение — нет больше никаких теормехов и никаких экзаменов, нет больше хвостов и торопливых студенческих обедов, исчезли навсегда эти мелкие несущественные заботы, исчезли, чтобы никогда, никогда больше не вернуться вновь — лежать бы так долго, в полном одиночестве, ни о чем не думать и ни к чему не стремиться, а потом… а потом пусть мое тело растеклось бы как масло по этим голышам, растворилось бы в них, впиталось в гладкую твердь, и вот стал бы я тогда замерзшим камнепадом, несокрушимым и могучим, а синий перевал напротив был бы мне другом, а задумчивый утес справа — братом, стекал бы тогда по мне тонкой хрустальной струйкой прозрачный ручей, и изредка — раз в год, примерно, — проходили бы по мне редкой вереницей неунывающие альпинисты, осторожно ступали бы по моему твердому телу тяжеленными ботинками с рубчатыми подошвами… Эх, мечты, мечты! Эх, горы, горы! Когда еще вас я увижу… Вчера, кстати, приснился мне какой‑то странный нелепый сон. Сначала, правда, была откровенная чепуха, приключения какие‑то, стрельба, гонки, бандиты. Все в цвете, все довольно живописное. Из всего этого мог бы, наверное, получиться неплохой вестерн. К сожалению, я ровным счетом почти ничего не запомнил. А потом я вдруг очутился на крыше дома, ночью, тишина, помнится, была. Я стоял на самом краю и все думал, что обязательно сорвусь. И точно — сорвался. Помню, я долго падал, земля была где‑то подо мной, далеко, от ужаса все во мне оцепенело, и вдруг я попал в какой‑то вязкий черный туман. Я барахтался в нем, как в паутине, но туман обволакивал меня все сильнее и сильнее. Я начал задыхаться и тут… проснулся. Сердце мое бешено колотилось, в висках стучало, а в комнате стояла тишина. Я долго лежал, успокаиваясь и вспоминая этот дурацкий сон и почему‑то Ваську Воробьева. Мы жили раньше в одном дворе, и он, самый старший, пугал нас, малых ребятишек, рассказами о страшных кошмарных чудовищах, которые вот–вот спустятся с неба и будут, как вампиры, пожирать людей. Ложась вечером спать, я забивался в постель, под одеяло, долго лежал там без сна, вспоминая Васькины рассказы, и мысленно молил и приказывал этим чудовищам, чтобы они умчались куда‑нибудь подальше от Земли, куда‑нибудь за миллиарды и миллиарды парсек, и уж если они никак не могут не двигаться к нам, то пусть тогда двигаются как можно медленнее, ну, хотя бы по миллиметру в год, наивные детские переживания впечатлительного мальчика…»