Роберт Блох - Богоподобненько

Быть было приятно.

Он медитировал, становясь самим собой. Созерцал, признавая свою уникальность. Медитация отлучала его от всего остального, созерцание — объединяло.

Мок предпочитал медитацию. В ней он наслаждался идентичностью и осознавал, что он (он-она или он-он?) бесконечно повторяется посредством памяти о тысячелетиях разных воплощений. Мок, как и другие, развивался через множество форм жизни во многих мирах. Теперь Мок был свободен от боли и от удовольствия; свободен от иллюзий чувств, которые служили телам, в которых жили существа, которые, наконец, стали им, Моком.

И все же Мок не был полностью свободен. Удовольствия ради ему все еще нужна была память. Остальные предпочли созерцание. Им нравилось объединяться, смешивать свои воспоминания, объединять свое осознание и делиться своим чувством бытия.

Мок никогда не мог поделиться полностью. Мок слишком хорошо видел различия. Даже без тела, без половой принадлежности, без физических ограничений, навязанных материей во времени и пространстве, Мок ведал, что такое неравенство. Мок знал про Сира.

Сир был самым могущественным из всех. Он ни с кем не сливался — он всех поглощал. Воля Сира даровала остальным гармонию — но только если они склоняли перед ней голову, сдавались, подчинялись.

Быть было приятно. Плясать под дудку Сира — ни разу не приятно.

И потому Мок медитировал. Когда пришел черед слияния, Мок не сдался. Мок твердо отстаивал свою свободу — ту самую, окончательную, от которой опрометчиво отрекся Сир. По рядам других прошло волнение — Мок почувствовал это. Кто-то даже попытался слиться с ним самим, как бы показывая, что он не одинок в своем протесте, и Мок открылся, вбирая их, чувствуя, как сила его растет. В итоге Мок стал так же силен, как и Сир, воззвав к воли и цели, рожденным памятью о миллионах смертных существ, в которых воля и цель были первоосновами выживания. Впрочем, любое выживание — временное; так было и будет всегда.

Мок утверждал концепцию, набирал силу, укреплял цель — и вдруг все погасло. Силы покинули его. Те иные, что подпитывали его, исчезли. Ничего не осталось, кроме Мока и самой концепции. Концепции о…

Мок вдруг понял, что не знает, о чем была его концепция. Не будто слизнули. Все, что осталось — он сам и Сир. Воля Сира, уничтожившая концепцию, отобравшая у него цель и лишившая сил, вторгалась и наводняла сознание Мока. Без концепции не было цели, без цели не было силы, без силы Мок не мог сохранить собственное сознание, а без сознания его, Мока, тоже быть не могло вовсе.

Не было больше никакого Мока…

Когда он очнулся, то понял, что попал на корабль.

Корабль?

Одни лишь воспоминания об оставшихся позади воплощениях говорили Моку, что перед ним был корабль — и они не ошибались. Корабль, судно, транспортер: физический объект, способный к физическому же движению в пространстве и времени.

Пространство и время снова существовали, и корабль перемещался сквозь них. Корабль был, правильнее говоря, заточен в пространстве и времени, и сам Мок был точно так же заточен в корабль, достаточно просторный, чтобы вместить его.

Да, Мок был он — пленник не только и не столько пространства, времени и нутра корабля, сколько смертного физического тела, тела мужчины.

Мужчина. Млекопитающий. Прямоходящий, с руками и ногами, поддерживающими корпус, с глазами, ушами, носом и прочими грубыми сенсорными приемниками. Плоть, кровь, кожа — желтоватый мех, растущий по всему телу, до самого кончика гибкого хвоста. Легкие для забора кислорода, который, в данной и конкретной ситуации, поставлялся через баллоны в хитроумный прозрачный шлем — неуклюжую и примитивную реликвию отдаленных варварских эпох, о которых Мок имел лишь самую смутную память. Он попытался помедитировать, но тут корабль застыл, пол разверзся, и Мока вышвырнуло на бесплодную поверхность неизвестной планеты, в небе которой хладный шар луны катился в сопровождении ледяного поблескивания далеких звезд.

Корабль тоже обладал формой — условным «телом», смоделированным по образу и подобию определенного гигантского млекопитающего, жившего в промежуточную эпоху. Мок взирал на него, распластавшись на стерильном склоне. Корабль взирал в ответ — два обзорных экрана располагались на куполообразной черепной выпуклости, два щупа-анализатора с металлическими «когтями» придерживали створки люка грузового отсека. Именно из этого стального чрева Мок был исторгнут в пародийном акте рождения.

На глазах Мока чрево снова сошлось, плотно закрываясь, металлические щупы втянулись в бока, дюзы выдохнули голубое пламя. Корабль поднимался — взлетал.

Именно там, в его пределах. Мок обрел свой нынешний вид. Корабль создал его, доставил в этот мир, и теперь он здесь. Это означало лишь одно: корабль на самом деле был…

— СИР! — заревел он, догадавшись, и звук его голоса, заключенный в полом шлеме, чуть не взорвал его собственную голову.

Но Сир не ответил. Корабль продолжал подниматься, пока не превратился в еще одну из множества светящихся точек на небе мира, в котором родился Мок.

Мир, в котором Сир оставил его умирать…

Мок отвернулся. Его тело пылало. Пылало? Мок порылся в архаичной памяти — и придумал другую концепцию. Он не пылал. Он замерз. Там, куда он попал, было холодно.

Поверхность планеты была холодной, а кожа и мех недостаточно его защищали. Мок сделал глубокий вдох, что, в свою очередь, принесло осознание внутреннего механизма: кровообращения, нервной системы, легких. Легкие для дыхания, дыхание для жизни.

Кормушка-сумка на его спине была небольшой; ее содержимого едва хватало на то, чтобы восполнить потребности Мока на пребывание здесь, и скоро оно будет исчерпано.

Был ли кислород на поверхности этой планеты? Мок огляделся. Скальный ландшафт был лишен каких-либо намеков на растительность, и это не было многообещающим признаком. Но, возможно, не вся поверхность была такой; в других областях на более низких уровнях жизнь растений могла процветать. Если это так, то Мок мог не переживать за свое существование.

Есть только один способ узнать. Функциональные придатки Мока — не совсем когти, не совсем пальцы — неуклюже завозились с креплениями шлема и осторожно сняли его. Он сделал неглубокий вдох, потом еще один. Да, тут был кислород.

Удовлетворившись, Мок снял шлем: больше необходимости в этом приспособлении не было. Сейчас ему нужно было найти тепло.

Он оглядел мрачные черные скалы, нависшие над бесплодной равниной, и медленно двинулся навстречу им под тихими, мигающими звездами. На склоне внезапно налетевший порыв ветра поверг его в дрожь. Его тело было сплошь неловким мышечным механизмом, подлежащим грубому мышечному контролю; только атавизмы шли к нему на помощь, так как полуосмысленные воспоминания о древнем физическом существовании позволили ему двигать ногами с надлежащей координацией. И ходьба, и лазание по скалам — все это было сложно, все представляло собой серьезный вызов.