Роберт Шекли - На суше и на море 1963

— Н-да, — Буслаев не смотрит в маленькие глазки Даба-гира. — Все это верно, но не так-то просто.

— А не лучше ли тебе, Дабагир, ехать к сородичам? — вступил в разговор Скробов. — Там колхоз, всегда помогут.

— Я тут родился, тут помирать буду.

Над дверью, на двух вбитых в стену гвоздях лежит тяжелое с березовой рукоятью копье — гида по-местному. Буслаев встал, снял его, в раздумье повертел в руках. Хищно поблескивало смазанное жиром широкое стальное лезвие. Грозное оружие в руках сильного человека.

— Дабагир, ты хоть раз с этой штукой на медведя ходил? — спросил Буслаев.

— Нет, — качнул головой Дабагир, — не ходил. Медведь — сильный зверь. Меня недавно возле самого дома гонял. Думал, совсем пропал. Медведь уши прижал, шибко сердитый был.

Дабагир говорил ровным тихим голосом. Сдержанная улыбка нет-нет да и тронет его губы, блеснут глаза. В такие минуты он становился по-стариковски привлекательным, хотя лицо его красивым не назовешь.

— А медведь тут близко есть? — продолжал допытываться Буслаев.

— Есть. На ближней сопке медведица ходила. Мои собаки ее гоняли. Наверное, далеко ушла. Надо на дальние сопки ходить. Медведь там всегда есть. Сохатый тоже.

— Зачем бить сохатого, когда есть медведь. Может, покажешь, на какой сопке зверь ходит?

— Показать можно. Он сейчас желуди кушает.

— А что, идея, — загорелся Молчанов, — пока переоборудуют бат, мы сходим на охоту.

— К тому и разговор веду, — отозвался Буслаев.

По случаю предстоящей охоты поднялись чуть свет. Озеро лежало тихое, прикрытое порозовевшим пластом тумана, будто под теплым одеялом. Трава была седая от росы. Дабагир у амбарчика покрикивал на собак; их у него целая упряжка — дюжина. Каким-то путем они прознали, что вернулся хозяин, и теперь все собрались домой. Летом собаки сами добывают корм — по берегам бывает много дохлой рыбы, а то случается, что давят зверя, и тогда по неделе не показываются дома. Словом, ведут почти волчий образ жизни. От случая к случаю Дабагир их подкармливает вяленой рыбой — обычно щукой, которой в озере множество.

Буслаев вылез из палатки и занялся своим карабином.

— Тебе, Юрий Михайлович, тоже придется ружье взять. Хотя бы у Дабагира, — сказал он.

У Молчанова своего оружия не было. Он не охотник. Но ему так хотелось привезти в Москву и подарить жене медвежью шкуру. Об этом он мечтал уже давно. Хорошо бы, конечно, взять карабин у Ермолова. Но тот не даст. Об этом нечего и думать. А берданка Дабагира разболтана, ненадежна.

Молчанов в раздумье вертел ее в руках — брать или не брать? — когда подошел Дабагир.

— Бери. Пуля все равно сильно бьет. Может, близко стрелять придется. Попадешь!

Вскоре они с котомками за плечами пошли уэенькой тропинкой в сопки. Нет в Приамурье времени года краше осени! Стихают летние муссонные дожди, подолгу держится солнечная теплая погода. Хорошо просматривающиеся дали манят нежной синевой. Осень уже коснулась тайги холодным крылом. Пламенели на сопках дубняки. Рдели по низинам еще день назад желтые осинники. Тяжко обвисали гроздья калины налитые до того, что казалось, коснись — и брызнет алый сок сквозь прозрачную кожицу ягоды. Все живое нежилось в утренней дремотной тиши. У Буслаева грудь словно распирало от удивительно сладостного и ядреного воздуха. Невозможно им надышаться. Так бывает порой с путником, в жару дорвавшимся до холодной ключевой воды: всю бы выпил, да некуда. Кажется, не будь рядом спутников, упал бы на землю и глядел не нагляделся бы на узорчатый, словно кованный из золота, дубовый листок с застывшей во впадине росной каплей! Зачем охота, когда повсюду разлита такая красота?..

Ему стало немного стыдно: дожил до седины и такое умиление. Он украдкой глянул на Дабагира. У того тоже счастливо лучились морщинками сощуренные глаза. В жиденьких усиках пряталась довольная улыбка. Буслаев обернулся к Молчанову, спросил:

— Хорошо, правда?

— Прелесть! — коротко ответил Молчанов и кивком указал на раззолоченные сопки, волнами грудившиеся одна выше другой. Их венчала в голубой дали одна-единственная, самая высокая, с пепельной гольцовой вершиной, окутанная чалмой из белых облаков.

— Знаешь, Юрий Михайлович, — заговорил Буслаев, пристраиваясь поближе к идущему Молчанову, — мне иногда кажется, что без таких вот минут, когда чувствуешь полное единение с природой, не бывает счастья. Это уже точно, поверь мне! Человек, отдалившийся от природы, обкрадывает сам себя.

— Сейчас порой бывает не до этого, — в раздумье ответил Молчанов.

Едва приметная тропка вела через голубичники. На низеньких кустиках, несмотря на сентябрь, еще висели перезревшие, падавшие от малейшего прикосновения ягоды. Густой молодой лиственничник жался к оголенным, позеленевшим от времени ребристым скалам, на которых ничто не росло, кроме блеклых лишайников, испятнавших серый гранит.

Три собаки, увязавшиеся за охотниками, — Пират, Караул и Черный, — высунув языки от усердия, носились вокруг. Вспорхнули и улетели в глубь тайги рябчики. С громким хлопаньем крыльев пронеслась над землей копалуха, затаившаяся, было, под кустом, и ястреб, карауливший глухариху, тоже сорвался с сушины, на которой сидел, и скользнул следом.

По мере того как солнце высушивало росу, воздух напитывался запахом багульника и, струясь от разогретых склонов, окутывал лес, сопки колеблющимся голубым маревом.

Привал. Усталые путники прилегли на траву. Дабагир высвободился от лямок, достал узкий нож и стал снимать с ровной березы молочно-розоватую бересту. Срезав с пласта все шероховатости, он свернул его в дудку.

— Маленько кричать будем, сохатого звать, — сказал он и, скупо улыбнувшись, приложил дудку к губам: — У-ох! У-ох! У-ох!

Молчанов удивился, что такой крупный зверь, как сохатый, издает слабые, похожие на какой-то тревожный стон звуки.

— У-ох! У-ох!

На утренней заре, когда осенний воздух чист и прозрачен, а вокруг стоит звенящая тишина, даже малейший звук разносится далеко, а сохатые так чутки во время гона и так неосторожны.

— Ты думаешь, он придет? — поинтересовался Молчанов.

— Если близко есть, обязательно прибежит, — заверил Дабагир. Прислушавшись, он спрятал дудку в мешок. — Много кричать не надо, а то зверь хитрый, сразу поймет, что его обманывают.

С сопочки, на которой они отдыхали, открывались необозримые плавни, терявшиеся в сиреневой дымке. Среди моря трав поблескивали капризно извивающаяся река Ольджикан и множество небольших озер. Островками поднимались лиственнично-березовые рощицы, обозначая на этой равнине более возвышенные сухие места. За плавнями, если смотреть на запад, открывалось Чукчагирское озеро, самое крупное в Приамурье. Его площадь триста шестьдесят три квадратных километра. Почти столько же закрыто плавнями — тонким торфянисто-травянистым ковром, не всюду выдерживающим тяжесть человека. С первого взгляда казалось: вот она — благословенная равнина! Паши ее, засевай, разводи на ней скот. А на самом　деле — озеро, прикрытое вейником, осокой, трехлисткой, диким рисом, вереском.