Василий Воронков - Синдром отторжения [litres]

– И что было?

– Ну, как что. Скорую вызывали. Так что у тебя еще на самом деле…

Он поднял бутылку и поднялся на ноги.

– Давай! – провозгласил он. – За космос! За наши будущие назначения!

– И за то, чтобы на занятиях мучили поменьше, – добавил я.

И сглазил.

Во втором полугодии ввели новый предмет – «Нейродинамика и системы мнемонического шифрования», – программу которого опубликовали только перед самым началом курса, из-за чего по осмелевшему соцветию разлетелись многочисленные слухи, шутки и спекуляции. Говорили, что нас якобы собираются превратить в психологический факультет – постепенно, предмет за предметом, – так как из-за разгоревшегося кризиса резко упал спрос на операторов космических кораблей. Впрочем, таинственный предмет свелся в итоге к обычным лекциям по системам шифрования нейросистем последнего поколения.

Вел нейродинамику Тихонов, которого я хорошо знал по лабораторным. На первом занятии он долго рассказывал о системе мнемонического кодирования, позволяющей внедрить кодовую последовательность в воспоминания так, что сам оператор фактически не знал бы этот код и не смог бы его выдать.

После того как Тихонову в пятый раз задали один и тот же вопрос – каким образом система считывает код, даже если оператор его не знает, – он принялся объяснять все тоном преподавателя в детском саду:

– Поймите, – говорил он, – вот что такое воспоминание? По сути – это некоторая электрическая реакция на раздражитель. Для человека – это то, что создает его эмоциональный фон. Для машины – просто разряд, не более. Упрощенно это можно описать как некий диалог – какой-нибудь запах, образ, имя вызывают у вас определенную реакцию, и она представляет собой элемент, кусочек кода.

– То есть код может выглядеть так: кубик, игрушечная машинка, запах детской неожиданности? – пошутил кто-то в первом ряду.

– Что-то в этом роде, – рассмеялся Тихонов. – Мы называем такие вещи маркерами. Они искусственно внедряются в воспоминания, при этом сами вы ничего не поймете и не почувствуете. На самом деле мы попробуем простую систему мнемонического шифрования уже на лабораторных в этом полугодии. Беспокоиться вам не о чем, – поспешил добавить Тихонов, когда студенты взволнованно зашептали. – Ваши воспоминания не пострадают.

Воспоминания не пострадали.

Однако лабораторные по нейроинтерфейсу во втором полугодии усложнились настолько, что финальный экзамен не сдала треть курса. Не было никаких световых туннелей и лабиринтов, а время выполнения задания, которому раньше не придавали особого значения, стало одним из главных критериев оценки.

Сеть изменилась.

Она в точности копировала реальную систему управления кораблями и представлялась мне пронзительной пустотой, заполненной лишь собственными мыслями. У меня не было чувства, что я блуждаю в запутанном лабиринте, создаваемом на ходу привередливой машиной, которая изо всех сил пытается скрыть единственный выход в реальный мир. Время, пространство, движение – все это исчезало в тот самый миг, когда ты подключался к сети.

Я долго не мог описать свои чувства во время нейросеансов, пока наконец не понял – теперь все существовало одновременно, последовательность действий, причины и следствия не имели никакого значения, и то, что ты только собирался сделать – скорректировать вектор движения, задействовать резервную энергетическую магистраль, – было уже сделано, и тебе оставалось только осознать это.

Я едва не сошел с ума.

Виктор, впрочем, описывал свои сеансы иначе – он говорил, что, подключившись к нейроинтерфейсу, низвергается в стремительную пропасть и, только выполнив задание, выстроив в уме сложную, как военный код, последовательность сигналов, может остановить свободное падение в пустоту.

Мы говорили с несколькими сокурсниками, и все рассказывали о своих ощущениях по-разному, словно нейролинк подстраивался под каждого из нас, воплощая самые сокровенные кошмары.

Пересдачи стали обычным делом. Как и поздний выход. Зачастую одна-единственная ошибка становилась фатальной, и ты застревал внутри неисправной машины, воспроизводящей одну и ту же запись по кругу, теряя способность контролировать мысли.

Тихонов тогда нередко задерживал нас после занятий, объясняя, как важно уметь концентрироваться, освобождать сознание и даже советовал заниматься восточной медитацией. Виктор любил подшучивать над ним, хотя сам едва справлялся с лабораторными.

Я был почти уверен, что мы оба не дотянем до четвертого курса, однако последний в году экзамен – симуляцию, в которой требовалось управлять маршевыми и маневровыми двигателями одновременно, вставая на геостационарную орбиту, – мы сдали с первого раза.

После экзамена Виктор выглядел как коматозник, которого только что вывели из вегетативного состояния. Волосы его спутались, лоб лоснился от пота, а под глазами залегали темные круги.

Он предложил напиться на радостях, но я сказал, что свалюсь после первой же бутылки пива, и вернулся в общежитие. Я хотел заварить чай, полистать новые публикации в соцветии, но вместо этого прилег на кровать, не раздеваясь, и провалился в сон.

Мне снилась темнота.

Я находился в первозданном хаосе из собственных желаний и мыслей, когда времени еще не существовало. Воспоминания – о другом, настоящем мире – вспыхивали, оборачиваясь мимолетными призраками, и исчезали, затухая в бессмысленной пустоте вокруг, как будто я медленно и неумолимо терял память, превращаясь в бесчувственную функцию, в тупую, выполняющую повторяющиеся действия машину.

И я видел Лиду.

Она шла в темноте, отдаляясь. На ней было красивое светло-коричневое платье с узорчатой юбкой и сумочка, похожая на портфель. Лида не замечала меня, она не знала, что я существую. У меня не было ни видимого образа, ни голоса – я не мог даже позвать ее по имени. Темнота смыкалась над ней. Но потом Лида вдруг остановилась, почувствовав что-то. Она коснулась висящей на плече сумочки, задумчиво пригладила на затылке волосы и – обернулась.

И я проснулся.

Была ночь.

Бледные фонари едва освещали аллею, на которой я когда-то поцеловал Лиду. Я подошел к окну и, сощурившись, как от яркого света, посмотрел на черное небо.

Где-то у неразборчивого, похожего на застывшую волну темноты горизонта вспыхнул огонек, и стремительная пульсирующая звезда устремилась вверх, вырываясь из гравитационного колодца.

Практические занятия начались на четвертом курсе.

Перед этим для нас провели тренировки на тренажерах, которые, в отличие от центрифуги, имитировали реальные перегрузки при взлете и посадке – вплоть до предельных для среднетоннажных кораблей шесть «же». Перегрузки не причиняли мне особых мучений; более того, костюмы, которые нас заставляли надевать – плотные и облегающие скафандры из напоминающего колючую резину материала, – причиняли гораздо больше неудобств, чем неудержимая сила ускорения.