Кристофер Прист - Машина пространства. Опрокинутый мир

Она вскинула на него глаза, удивленная странным ответом, но он был, по-видимому, совершенно серьезен. Непонятным оставался и его акцент: он безусловно не был уроженцем здешних мест, говорил по-английски свободно, без усилий, но все его гласные звучали как-то необычно.

— Откуда вы? — спросила она.

— Тут неподалеку, — ответил он невпопад и неожиданно встал. — Извините, мне надо напоить лошадь…

Взбираясь на берег, он вновь оступился, но на этот раз она удержалась от смеха. Он направился прямо к опушке, даже не подходя к куче снаряжения и оставив безнадзорным ружье. Правда, один раз он оглянулся через плечо, но Элизабет отвела глаза.

Вскоре он вышел из леса, ведя в поводу обеих лошадей. Пришлось встать и помочь ему спустить их к воде. Очутившись между двумя животными, она не удержалась и потрепала лошадь Гельварда по холке.

— Хороша лошадка, — похвалила она. — Это ваша?

— Ну, не совсем моя. Просто я предпочитаю ее другим.

— А как ее зовут?

— Ее… я не давал ей имени. А разве надо?

— Нет, это не обязательно. У моей вот тоже нет определенной клички.

— Мне нравится ездить верхом, — внезапно признался он. — Самая приятная особенность моей профессии.

— Не считая возможности шлепать босиком по воде. Чем вы вообще занимаетесь?

— Я… на это трудно ответить в двух словах. А вы?

— Я медицинская сестра… Во всяком случае согласно диплому. А на деле за что только не приходится браться!

— У нас тоже есть медицинские сестры, — заявил он. — Там, где я живу.

Она взглянула на Гельварда с новым интересом.

— Это где же?

— В Городе. Отсюда на юг.

— Как он называется?

— Земля. Но мы чаще всего называем его просто Город.

Элизабет нерешительно улыбнулась, не уверенная, что правильно расслышала название.

— Расскажите мне про свой город.

Он покачал головой. Лошади напились и теперь обнюхивали друг друга.

— Мне пора ехать.

Он поспешил к куче снаряжения и принялся второпях навьючивать лошадь. Элизабет с недоумением следила за ним. Кое-как распихав снаряжение по седельным сумкам, он повернул лошадь и вывел ее на берег. На самой опушке леса он оглянулся.

— Извините меня. Я, наверное, кажусь вам грубияном. Все дело… все потому, что вы так не похожи на остальных.

— На остальных?

— На жителей этих мест.

— Это что, плохо?

— Нет конечно. — Он обвел взглядом оба берега, словно надеялся найти там повод задержаться. И вдруг вообще раздумал уезжать и привязал лошадь к первому же дереву. — Могу я попросить вас об одном одолжении?

— Разумеется.

— Вы не будете возражать… Не позволите ли мне нарисовать вас?

— Нарисовать?..

— Ну да… Я сделаю беглый набросок. Боюсь, я не слишком хороший художник, не очень-то опытный. Но когда я бываю здесь, на севере, я люблю делать зарисовки того, что вижу.

— Именно этим вы и занимались, когда я подошла к вам?

— Да нет. То была карта. А я имею в виду зарисовки, настоящие зарисовки.

— Будь по-вашему… Вы хотите, чтобы я позировала?

Он порылся в одной из седельных сумок и извлек на свет пачку разношерстных листков. Элизабет успела заметить, что на каждом листе был какой-то карандашный рисунок.

— Нет, нет. Просто оставайтесь там, где стоите. Только повернитесь чуть иначе, пожалуйста… ближе к лошади.

Гельвард присел на берегу, пристроив листки на коленях. Элизабет была сбита с толку неожиданным поворотом событий и даже как-то оробела, что вообще-то было ей отнюдь не свойственно. Мужчина время от времени бросал на нее цепкие взгляды. Чтобы лошадь не беспокоилась, Элизабет обняла ее снизу за шею.

— Вы не можете держаться прямее? — вдруг спросил Гельвард. — Повернитесь ко мне… вот так…

Элизабет оробела еще больше — и внезапно поняла, что ей навязали неестественную, крайне неудобную позу. Он рисовал и рисовал, хватая один листок за другим. Она понемногу расхрабрилась и перестала обращать на него внимание, лаская лошадь. Потом он попросил ее сесть в седло, но ей это уже порядком надоело.

— Можно мне посмотреть, что у нас получилось?

— Я никому не показываю свои рисунки.

— Ну пожалуйста, Гельвард. Меня еще никогда не рисовали.

Он порылся в пачке листков и отобрал три из них.

— Не знаю, понравится ли вам…

Приняв листки, она невольно воскликнула:

— Боже, неужели я такая тощая!

— Отдайте обратно! — вспылил он.

Она отбежала на несколько шагов и быстро просмотрела все рисунки. Нетрудно было догадаться, что изображенная на них женщина именно она, но пропорции были какими-то необычными. И она сама, и лошадь выглядели очень высокими и худыми. Это производило не то чтобы отталкивающее, но, за неимением более точного слова, странное впечатление.

— Прошу вас… отдайте.

Она вернула рисунки, он присоединил их к пачке и, резко повернувшись, зашагал к опушке, туда, где привязал свою лошадь.

— Я вас обидела? — спросила Элизабет.

— Не обидели, просто не надо было вам их показывать.

— По-моему, они превосходны. Только… только это, оказывается, нелегко — увидеть себя как бы чужими глазами. Я же говорила вам, что меня никогда не рисовали.

— Вас трудно рисовать.

— А можно взглянуть на другие рисунки?

— Вам будет неинтересно.

— Послушайте, я делаю это вовсе не для того, чтобы погладить вас по шерстке. Мне и вправду хочется взглянуть.

— Ну, что с вами поделаешь…

Он отдал ей всю пачку, а сам отошел к своей лошади и притворился, что поправляет сбрую. Именно притворился: просматривая рисунок за рисунком, Элизабет краешком глаза следила за Гельвардом и видела, что он поглядывает на нее, стараясь угадать ее оценку.

Сюжеты рисунков были самыми разными. Значительная их часть была посвящена лошадям, скорее всего, одной и той же, его лошади: вот она пасется, а вот стоит, гордо откинув голову. Вся эта серия была поразительно реалистичной — скупыми штрихами он сумел передать характер существа послушного, но гордого, прирученного, но все-таки себе на уме. Как ни удивительно, во всей серии пропорции оставались абсолютно верными. Попадались и портретные зарисовки — то ли автопортреты, то ли изображения мужчины, с которым Элизабет видела Гельварда в селении. Мужчина был нарисован в плаще, без плаща, подле лошади, с видеокамерой в руках. И опять чувство пропорции художнику почти не изменяло.

Гораздо труднее давались Гельварду пейзажи — деревья, река, загадочное сооружение на веревках на фоне отдаленных холмов. Что-то у него тут не получалось: иногда пропорции оставались жизненными, но чаще всего странно искажались. Она никак не могла разобраться, в чем дело: быть может, у него не ладится с перспективой? Ответа она не нашла за недостатком специальных знаний.