Вацлав Кайдош - Барьер

Нечего мне предложить тебе, кроме себя самого, моего меча да коня. И еще – люблю дочь твою. Если по мысли тебе это, зови священника, и тогда Ивэйна, – глянул он на нее, – не по имени станет меня называть, а назовет своим мужем.

– Но почему?. И как же зовут тебя?

– Имя мое… Годревур.

– Ну что ж, господин Годревур, ежели не увезешь отсюда дочь мою, то видом своим и силою ты нам приглянулся, так что в семью я с охотой приму тебя.

– Услышал господь мои молитвы, – прошептала мать.

– Да, он крепко скроен, – весело ухмыльнулся Овэйн.

– Ивэйна, – негромко обратился к девице Ланселот. –

Ты-то согласна?

Ивэйна быстро головой кивнула, но не вымолвила ни слова.

– А коли так, – распорядился отец, – ступайте-ка все прочь отсюда, им найдется теперь, о чем говорить.

Все поспешно вышли, кто за священником побежал, кто готовить все к обручению начал.

– Ланселот! – Ивэйна казалась неспокойною. – Почему сказал ты, будто зовут тебя Годревуром?

– Потому, – колебался он, – потому… довольно того, что ты будешь знать: Ланселот я. Другим до того дела нет.

А скажи, Ивэйна… что сталось с Драконьим замком?

– Его дотла порушили и подожгли.

– А Дракон?

– Его люди Дарка убили.

– Словом, конец ему. А коли так, прекрасная и нежная ликом Ивэйна, призови-ка ты сюда отца своего да скажи ему: прошу я его освободить меня от бороды этой!

О том, хорошо ли вышла хроника эта или она ничего не стоит, судить не мне. Я сделал, что было по силам моим, и, как говорил уж вначале, одной только истине послужить старался, а не моде, не вкусу. Если сам я не заблуждаюсь, то в хронике сей была одна часть – юные годы Ланселота, –

когда истина (справедливость) и вкус совпадали, существовали одновременно ; читать эту часть, наверно, было приятней. Я имею в виду тот период, когда Ланселот побеждал бескровно и тем заслужил себе право пойти на настоящую битву. Про те времена, думаю, легче и приятней читать сие писание, чем позднее, когда настала ужасная пора в его жизни – пора крови, мести и сведения счетов.

Ибо все это вкус оскорбляет. Это лишь справедливо. Так-то случилось, по разумению моему, так все и было.

Еще в самом начале моей хроники я сказал сразу, что не

Ланселот убил Дракона и что с Мерлином, в живом обличье его, он никогда не встречался. Видел же его только в лихорадочном сне, после чего – это так – быстро пошел на поправку, но с ясною головой и спокойным взором он

Мерлина не видел ни разу. Потому и не видел, что слишком уж был заносчив, исполнен мести, потому что был слишком прекрасен, и только. Я же понял, что Мерлина увидит лишь тот, кто поостыл и перестрадал, кто сражался, но если и побеждал, то вопрос еще – победил ли. Слишком неуемен и весел был Ланселот, слишком молод, и потому, как ни много слышал о Мерлине, как ни любил его, любил он себя и суть сей могучей идеи так и не понял. Дальше мне рассказывать трудно, и потому я хочу сказать сразу точно и ясно: я беседовал с Мерлином, даже дважды, но встречи эти не к великой радости мне послужили. Ибо означали они также и то: в чем-то я, наверное, меньше, чем Ланселот.

Ведь не каждому дано увидеться с великим сим королем волшебником. Сила Мерлина заключается в том, что хотя мог бы – чудеса творить не желает, от приверженцев

своих требуя борьбы и труда . И я говорю достоверно: если уж решился я положить на весы справедливости самый нрав Ланселота, его слабости, помыслы, его битвы и самому, перед собою , нести ответ за него, то надобно мне вдвое больше мужества, чтобы пересказать эти два разговора, как должно. Ланселот жил, сражался и умер. Но

Мерлин – как сейчас вижу его спокойный взгляд, чудовищную его тяжесть, от коей трещит грудная клетка, –

Мерлин жив! И кому же могу я доверить повествованье обо всем происшедшем и о том, как все завершилось, – тех минутах, что для меня успокоение принесли, но и беспокойство? Народным балладам? Но хорошо ль они помнят?

Или бардам, душой увлекаемым в выси и потому пролетающим мимо истины? Или святым отцам? Хронистам?

Эти-то ничего не умеют, разве что вещать важным тоном.

А коли так, то должен был я рассказать, какую битву вел

Ланселот, за что и сколь люто сражался. Теперь же должен поведать еще и о том – и, кажется, это самое трудное, – что произошло между Мерлином и мною.

А потому это трудно, что сам я не ведаю, о ком вспоминаю приязнью. О Гиневре ли, что только смеялась, потом возжелала смерти моей, а потом лила слезы? Или об

Артуре, в решительный миг оказавшемся трусом? О Галахаде – его-то очень любил Ланселот, он был словно тигр, но отпрянул, узнав, что не он Избранный Рыцарь? Так о ком же? Должно быть, о Вивиане, Годревуре о Дарке! И, пожалуй, о Ланселоте.

О них еще, кажется, я вспоминаю с охотой.

Первое появление Мерлина было очень уж странным: оно не породило во мне – хотя отличалось таинственностью – ни потрясения, ни испуга. Дом мой уже затих, я сидел в том самом покое, где держу свои несколько книг и где устраиваем мы наши скромные трапезы и веселые праздники. Передо мной колыхался язычок лампады, и я писал свою хронику. И вот, погружая перо в чернильницу, я поднял глаза: напротив меня сидел по другую сторону стола Мерлин. Сидел, на руку опершись головою, и улыбался.

– Ты что же, писец?

Я уже стоял перед ним и – чего мне стыдиться? – приветствовал его низким-низким поклоном.

– Нет, господин мой! Но я рассудил, что я и есть тот человек, который вправе написать кое-что про Ланселотовы битвы.

– Это верно, – кивнул он. – Да только все ли ты знаешь?

– Государь мой, я пишу лишь про то, что пережил сам и знаю.

– Неправильно делаешь, – покачал он головой. – А

может, я бы помог тебе? Ты подумай! Истинному хронисту не то одно следует знать, что испытал он, но и то, что происходило.

– Оно так. Но скажи, господин Мерлин, откуда мне знать, что происходило здесь в самом деле?

Мерлин молчал и смотрел на лампаду. Потом, так внезапно, что я вздрогнул, обернулся назад и указал на стену.

– Вижу, это меч твой.

– Да. Висит вот. Но из ножен я вынимать его уже не хочу. Любить люблю, отказаться от него мне было бы трудно, но не хочу, чтобы опять он сверкнул в руке моей!

– Почему?

– Потому… – Кажется, я сказал это суровей, чем намеревался, и с тех пор сожалею о том неустанно, –

…потому что довольно уж битв! Пусть женщины рожают без страха, да и в руках мужчины плуг полезней, чем меч.

Вот так я мыслю, король Мерлин.

– Именно ты?

– Именно я.

– Возможно, ты прав, – сказал он задумчиво, и глаза его светились из-под огромного лба, – И ты ведь хочешь написать правдивую хронику, верно?

– Да.

– Тогда послушай. Я расскажу тебе то, чего ты ведать не можешь.