Радмило Анджелкович - В тени Сфинкса

— Какая еще галлюцинация, недотепа! — прыснула незнакомка в очках. Она подняла обшитую черным жемчугом сумочку и огрела меня по темени. Я взвыл от боли.

— Поглядите-ка на этого галлюцинанта! — кричала другая.

Страшный удар обрушился на то же самое место. Я упал, закрывая руками голову. Открыл глаза. С зонтом в руке надо мною склонялся профессор. Я лежал на бетоне возле канала. Крысы, как ни в чем не бывало, ходили парочками.

— Где, где болит? — допытывался Троттельрайнер. — Здесь?

— Нет, здесь… — я показал на вспухший затылок.

Взяв зонтик за верхний конец, он врезал мне по больному месту.

— Спасите! — взмолился я. — Ради бога, довольно! За что…

— Это и есть спасение! — ответил безжалостно футуролог. — К сожалению, у меня под рукой нет другого противоядия!

— Но хотя бы не набалдашником, прошу вас!

— Так вернее.

Он ударил меня еще раз, повернулся и кого-то позвал. Я закрыл глаза. Голова невыносимо болела. Меня тряхнуло — профессор и мужчина в кожаной куртке, взяв меня под мышки и под колена, куда-то несли.

— Куда? — закричал я.

Щебенка сыпалась мне в лицо с шатающихся перекрытий; я чувствовал, как мои санитары ступают по какой-то хлипкой доске или мостику, и боялся, что они поскользнутся.

— Куда вы меня несете? — тихо спросил я.

Никто не ответил. В воздухе стоял непрестанный гул. Стало светло от пожара; мы были уже на поверхности, какие-то люди в мундирах хватали одного за другим всех, кого удавалось вытащить из канализационного люка, и довольно грубо швыряли в открытые дверцы — мелькнули огромные белые буквы: «US ARMY COPTER [26] Вертолет армии США 1 109 849», и я упал на носилки. Профессор Троттельрайнер просунул голову в вертолет.

— Простите, Тихий! — кричал он. — Тысячу извинений! Это было необходимо!

Кто-то, стоявший за ним, вырвал у него зонт, дважды крест-накрест огрел им профессора по макушке и пихнул его так, что футуролог со стоном упал между нами — и тут же взвыли моторы, зашумели пропеллеры, машина торжественно воспарила ввысь. Профессор пристроился рядом с моими носилками, осторожно поглаживая затылок. Не могу не признаться: понимая все благородство его поведения, я, однако же, с удовлетворением наблюдал, как на темени у него вырастает громадная шишка.

— Куда мы летим?

— На конгресс, — ответил, все еще морщась от боли, профессор.

— То есть… как это на конгресс? Ведь конгресс уже был?

— Вмешательство Вашингтона, — коротко объяснил Троттельрайнер. — Будем продолжать заседания.

— Где же?

— В Беркли.

— В университете?

— Да. Может, у вас найдется какой-нибудь нож, пусть перочинный?

— Нет.

Вертолет задрожал. Гром и пламя распороли кабину, мы вылетели из нее друг за другом — в бескрайнюю темноту. Как долго я потом мучился! Мне слышались стонущие голоса сирен, мою одежду разрезали ножом, я терял сознание и обретал его снова. Меня трясла лихорадка и подбрасывало на ухабах, надо мной белел потолок «скорой помощи», рядом лежала какая-то забинтованная мумия; по притороченному сбоку зонту я узнал Троттельрайнера. «Я жив… — пронеслось у меня в голове. — Все-таки мы не разбились насмерть. Что за счастье». Машина вдруг накренилась, перевернулась с пронзительным скрежетом, гром и пламя разорвали жестянку кузова. «Что, опять?» — сверкнула последняя мысль, а потом — черное, непроницаемое беспамятство. Открыв глаза, я увидел над собою стеклянный купол; какие-то люди в белом, с масками на лице и руками, воздетыми в благословляющем жесте, переговаривались полушепотом.

— Да, это был Тихий, — донеслось до меня. — Сюда, в банку. Нет, только мозг, остальное никуда не годится. Дайте пока наркоз.

Кусочек ваты на никелевом диске заслонил мне весь свет, я хотел закричать, позвать на помощь, но, вдохнув жгучий газ, растворился в небытии. Когда сознание вернулось ко мне, я не мог разлепить веки, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, словно в параличе. И все же возобновлял эти попытки, несмотря на боль во всем теле.

— Успокойтесь! Не двигайтесь, пожалуйста! — услышал я мелодичный женский голос.

— А? Где я? Что со мной?.. — пролепетал я. У меня был совершенно чужой рот и, наверное, чужое лицо.

— Вы в санатории. Все хорошо. Не волнуйтесь, прошу вас. Сейчас мы дадим вам поесть…

«Да мне же нечем…» — хотел, но не смог ответить я. Послышалось лязганье ножниц. Марля кусками опадала с лица. Стало светлей. Два санитара (я удивился их громадному росту) крепко, но бережно взяли меня под мышки, приподняли и усадили в кресло-коляску. Передо мной дымилась тарелка аппетитного с виду бульона. Я машинально потянулся за ложкой и заметил, что взявшая ложку рука — маленькая и черная как эбонит. Я поднес ее к самым глазам. Судя по тому, что я владел ею совершенно свободно, эта рука была моей. Но как же она изменилась! Желая узнать, в чем дело, я привстал и уткнулся глазами в зеркало на противоположной стене. Там в кресле-коляске сидела молодая хорошенькая негритянка, вся забинтованная, в пижаме, с ошеломленным выражением лица. Я дотронулся до своего носа. То же самое сделало отражение в зеркале. Тогда я начал ощупывать лицо, шею, плечи, наткнулся на бюст и испуганно вскрикнул — не своим, тоненьким голоском:

— Боже праведный!

Медсестра выговаривала кому-то за то, что зеркало не было занавешено. Потом она обратилась ко мне:

— Вы Ийон Тихий, не так ли?

— Ну да. То есть — да! Да! Но что это значит? Вон та девушка — та негритянка?

— Трансплантация. Другого выхода не было. Речь шла о спасении вашей жизни — то есть, вашего мозга, — быстро, но отчетливо говорила сестра, взяв меня за руки.

Я закрыл глаза. Снова открыл. Мне сделалось дурно. Вошел хирург; его лицо выражало крайнюю степень негодования.

— Это еще что такое! — загремел он. — Только шока ему не хватает!

— Он уже в шоке! — сообщила сестра. — Это все Симмонс, господин профессор. Говорила я ему: завесь зеркало!

— Шок? Так чего же вы ждете? В операционную! — приказал профессор.

— Нет! Больше не надо! — закричал я.

Никто не обращал внимания на мой девичий писк. Белая марля закрыла глаза и лицо. Попробовал вырваться — куда там. Я слышал и чувствовал, как плавно катится кресло по плитам пола. Раздался взрыв, со звоном посыпались какие-то стекла. Гром и пламя заполнили больничный коридор.

— Экстремисты! Экстремисты! — надсаживался неизвестно чей голос, стекло хрустело под ботинками убегающих, я хотел сорвать с себя ненавистную марлю, но не смог, почувствовал острую боль в боку и потерял сознание.

Очнулся я в киселе. Кисель был клюквенный, явно недослащенный. Я лежал вниз лицом, сверху давило что-то большое и мягкое. Я сбросил тяжесть с себя, оказалось — матрац. Битый кирпич больно впивался в колени и кожу ладоней. Выплевывая клюквенные зернышки и кирпичную крошку, я приподнялся на локтях. Палата выглядела как после взрыва. Шторы оборваны, уцелевшие в окнах куски стекол накренены внутрь, кровать повалена на бок. Рядом с собой я увидел вымазанный в киселе лист бумаги с каким-то текстом. Я взял его и стал читать…