Ф Энсти - Лунный курьер [Книга забытой фантастики. Том II]

Джузеппе Цукка

ИСТОРИЯ СТЕКЛЯННОГО СТАРИЧКА

Когда прибыли в Макомар, шел снег. Небольшой. Изморозь, как крупная, тяжелая, хрустальная пыль; и налетала она порывами, как-то искоса. Дубы, оголенные декабрьским ветром, были чуть напудрены этой хрустальной пылью и сверкали. Небо нависло над землей; свинцовое, все в один тон.

Наш мизерный поезд остановился, содрогаясь, с грохотом железа. Из него медленно вылезали темные фигуры женщин с младенцами на шее и изможденные мужчины в белых штанах и круглых шапках, нагруженные раздутыми котомками и горбатыми мешками. Вылез тоже и я.

При выходе из вокзала, два рослых карабинера в своих характерных сардинских плащах с капюшонами жестом остановили меня и потребовали документы. Заметил им, что таковые совершенно случайно оказались у меня в кармане, но что я недоумеваю, почему такие строгости контроля в таком городке, как Макомар, отнюдь не похожем на крепость, да еще в этакое идиллически мирное время? Они кратко ответили, возвращая мне документы, что это распоряжение властей. А я, ворча на нарушение свободы, — старая воркотня всех итальянцев, конечно, не менее распространенная и живучая, чем и наше терпение, которое неминуемо следует за такой воркотней, — направился влево, к гостинице, шлепая по полурастаявшему снегу.

Вошел. Нежданный друг, термосифон, утешил меня своим приветствием в громадной столовой. В ней было почти пусто. В углу, за маленьким столиком, сидел, задумавшись, какой-то старичок, а против него в другом углу несколько поселян, — семья, — лакомились хлебом с орехами и говорили тихо, точно в церкви. За большим центральным столом — никого. Но по приборам с отмеченными разнообразными знаками салфетками видно было, что все эти места заняты и ждут своих обычных посетителей, — служащих, инженеров, преподавателей. Свободным оставалось только одно место — против задумавшегося старичка.

Я взялся за стул с поклоном; старичок ответил очень вежливо, притронувшись закутанной в толстую, серую шерстяную перчатку рукой к полям своего старомодного цилиндра, нахлобученного на уши.

Газеты… Местные газеты острова и газеты материка. Старичок против меня продолжал молчать, закупорившись в свои мысли. В столовой было тепло, и эта теплота так очаровательно содействовала тишине и молчанию, рождала грустные, убаюкивающие призраки Рождества на родине, в семье…

— Простите, — неожиданно сказал мне старичок таким же суховатым голоском, как сухи были и его губы, — простите, синьор: не видели ли вы там, на улице, карабинеров?

— Ну еще бы, черт возьми! Ведь они даже задержали меня при выходе из вокзала…

— Ах, так… — старичок снова погрузился в свои размышления, но через мгновение прибавил: — Очень вам благодарен… — и опять приложился к цилиндру серой мохнатой перчаткой.

Снова молчание. Маятник монументальных часов посреди буфета торжественно шествовал взад и вперед, как жандармский патруль. Наносимый порывами снег сплющивался об окна и быстро таял. Из полузакрытой двери в кухню прокрадывалась новая вздымающаяся снизу воздушная струя и была она полна обещаний.

— Вы ничего не будете иметь против, если я взгляну на одну из ваших газет? — снова начал старичок немного спустя и не без робости протянул свою мохнатую перчатку.

— Пожалуйста, — я пихнул к нему через приборы растрепанную кипу газет, — к услугам вашим…

— Сегодняшние?..

— Да, последние…

— Благодарю вас, мне только взглянуть…

И серая перчатка стала очень ловко и проворно раскладывать и снова складывать газеты одну за другой. Другая перчатка, вернее, другая рука, левая, была засунута в карман темного с крупными желтоватыми клетками пальто, слишком обширного для тщедушной фигурки старика. Но была ли у него вторая рука?

Так все газеты подверглись его молниеносному осмотру, а потом общей кучей, — признаться, гораздо более аккуратной, чем раньше, — были мне возвращены с многочисленными выражениями благодарности.

И опять наступило молчание. Вслед за каждым из своих отрывистых слов и движений старичок, казалось, с молниеносной быстротой уносился в сказочное одиночество и поднимал между собой и мной подъемные мосты над глубокими рвами, со скоростью метеора взлетал в заоблачные высоты. Даю вам слово, он производил на меня весьма оригинальное впечатление, вернее, — целый цикл разнообразных и подчас противоречащих впечатлений. Например, мне казалось, что при каждом движении он умирает, что я больше не чувствую его присутствия и что там, за прибором, против меня сидит какое-то странное существо, индивидуум особого рода, нечто вроде сорвавшейся с нитки марионетки или даже только комочек чего-то хрупкого и жалкого, невесомого и ненужного, но это что-то таинственное живет своей особой, непонятной мне жизнью.

— Вы ждете поезд на Бозу? — спросил меня старичок, неожиданно возвращаясь из своих междупланетных странствий.

— Да.

— И вы именно в Бозу едете?

— Да.

— Значит, в два часа десять минут…

— Да, да.

Пауза.

— Вы прибыли из Сассари?

— Да.

— Но вы как будто не сардинец?

— Из Ориундо.

— А как ваша фамилия, простите?..

— Пукка.

— Фамилия — сардинская. В Ористано много Пукка… Но вы живете в Сассари?

— В Риме.

— А… Видно, служите в министерстве?

— Нет, я писатель.

— А… Писатель… По какой специальности?.. Простите, я не…

— Что за извинения… Не вы виноваты, а мои писания…

Серая перчатка сделала жест протеста, как бы говоря, что старичок настаивает на чудовищности своей вины.

— Но я заслуживаю некоторого снисхождения, — вздохнул старичок, — вот уже пятнадцать, даже без малого шестнадцать лет, что я… Сплетение обстоятельств, неприятностей, затруднений…

И он опять ушел в себя, устремив свои светлые-светлые, почти белые глазки на пестрый цветок тарелки. Потом как-то многозначительно взглянул на меня, улыбнулся сухой, натянутой, перекосившей его рот улыбкой и вдруг конфиденциально заявил, покачивая головой, как автомат:

— Если я вам скажу сейчас, откуда я, вы, конечно, рассмеетесь…

— А почему, интересно знать?

— Ну-ка, угадайте, постарайтесь угадать, откуда я сейчас… — и старичок иронически хихикнул сморщенным, как старый лимон, личиком.

Но тут часы пробили торжественных одиннадцать ударов. И когда прозвучал последний из них, тишина еще казалась насыщенной эхом этого металлического звона. Старичок выждал и, наконец, выпустил слова, которые должны были так меня рассмешить.

— Я — из дома умалишенных…

В это мгновение в столовую вошел, стуча сапожищами с подковами, громадный мужчина в не менее громадном плаще. С развязностью завсегдатая он скинул этот плащ, стряхнул с него снег, развесил его на двух стульях против термосифона, сложил в угол громадный груз, который скрывался под этим плащом, закурил окурок сигары и, чуть не опрокинув стул, шумно уселся на конец большого центрального стола, как раз рядом с моим старичком, не больше, как в трех шагах от него.