Альгис Будрис - Падающий факел

За исключением излишних объяснений с патрульными полицейскими-пришельцами, заставивших Майкла немного поволноваться, миссис Леммон выполнила свой кусок плана как нельзя лучше, и он был приятно удивлен этим. Больше всего Майкла конечно же беспокоил пирожник, который, когда они уехали, остался лежать в подвале один и был способен на что угодно.

Это был его первый опыт приведения в жизни собственного плана чужими руками, и теперь, после того как все прошло удачно, он был доволен и рад.

– Значит, вы склонили на нашу сторону и своего пирожника – что же такое, Господи, вы наговорили ему? Ведь я подкрался сзади и крепко приложил его по затылку скалкой тогда, а потом ему пришлось проваляться в подвале несколько часов связанным.

– Я рассказала ему все как есть, – просто ответила миссис Леммон. – О том, что вы собираетесь отправиться в горы и там встать во главе восстания, чтобы драться с пришельцами и освобождать Землю. Ведь вы именно это собираетесь сделать? После того, что пришельцы сделали с вами, вы наверное очень злитесь на них?

Майкл Вайерман мигнул. До сих пор он даже не думал о том, что для миссис Леммон не составит особого труда провести из точки А прямую линию в точку Б и получить точное расписание ближайшего будущего, в котором несправедливость будет обязательно наказана. И принимая во внимание то, на что, как теперь было точно известно, он был способен, так ли сильно старушка ошибалась? Ведь первый ее опыт в качестве соратницы борца за правое дело прошел как нельзя лучше.

– Да, в общих чертах так оно и будет, – ответил он, направляя грузовик к окраине города по широкой улице, в конце переходящей в скоростное шоссе ведущее прямо к горам. Можно было только удивляться тому, как много всего смогла эта женщина узнать и о многом догадаться, не задавая вопросов и только слушая то, что он говорил ей. И как близко ее догадки стоят к правде – настолько близко, что их даже можно спутать с правдой, подумал он.

– Я так и знала! – воскликнула миссис Леммон, гордая собой не меньше, чем своим решительным героем и, конечно же, не понимая, что ее гордость собой происходит прямо от его недоговоренностей и указаний. – Я все поняла, как только увидела вас. Я сказала себе: «Вот он, сильный мужчина. Он знает, что делать и как».

Странное дело, но Майкла смутили эти слова. Он попытался придумать что-нибудь, чтобы развеять иллюзии миссис Леммон, но в первые минуты потерялся от бессилия, потому что поначалу не видел разницы между полным расчетливым провалом только для того, чтобы открыть старушке глаза на истинное положение вещей, и долгой и скучной лекцией о его собственной жизни и о том, как он понимает ее смысл. В будущем он сумеет придумать какой-нибудь упрощенный механизм – фразу или жест, при помощи которых сможет подводить итог объяснениям, даже не начиная их. Ему не придется ничего объяснять и ни о чем говорить – он будет только время от времени пользоваться этим своим личным персональным приемом, известным всем, и все узнают, что он имеет в виду.

Но пока ничего такого у него не было, ему оставалось только сидеть и раздраженно молчать, не понимая, почему эта женщина не может так же ясно видеть его насквозь, как это может делать с самим собой он.

Потому что на самом деле все очень просто, сказал он себе. Они все живут в одном и том же мире, и каждый из них знает, что раз уж ты решился жить здесь, то нужно учиться идти с миром на компромиссы, а из-за компромиссов они его не любят. И если один из них оказывается в нужном месте в нужный час и ему предоставляется возможность изменить мир, устроить лучшую жизнь для всех – не обязательно сделать ее райской, просто изменить чуть-чуть в лучшую сторону – то случится это или нет, будет целиком зависеть только от него одного.

Вот так все было просто. Одно цеплялось в точности за другое.

Майкл Вайерман продолжал сосредоточенно вести машину.

Его невозможно будет подкупить, потому что этому миру нечего предложить ему в обмен, кроме смерти.

Его невозможно будет разубедить, потому что уже одно осознание того, что сам он ничего не может предложить этому миру, кроме яркой блестящей мишуры слов, лишает шанса на это; с памятью о них он взойдет на свое смертное ложе; для него вполне достаточно не слушать никого, кроме себя.

Его невозможно будет испугать, потому что с этой поры ничто кроме смерти не в силах будет изменить его. Он опустился до низов, став тем, что есть сейчас, и понял и увидел это; он добрался до сути самого мира и понял его; теперь он всегда мог найти и себя и этот мир снова. Конец ему придет только со смертью – но даже смерть не свернет его с пути.

Потом, когда он станет старше и его взгляды на многие вещи изменятся, он спросит себя, в самом ли деле он понял себя и весь мир в этот момент или это только казалось ему. К тому времени неоспоримый успех его жизни уже сможет служить доказательством правильности его взглядов. И слабо улыбнувшись, он пожмет плечами и решит, что какой бы ни была правда, что-то менять теперь уже поздно.

Ральф Вайерман осторожно ступил на верхнюю ступеньку трапа центаврианского транспортного корабля, всего несколько минут назад опустившегося на широкое поле земного космодрома. Правой почти прозрачной рукой он крепко ухватился за поручень. Ступеньки были металлическими, узкими и скользкими, и поэтому спускаться нужно было медленно.

Стоящий у Президента за спиной Томас Хармон бережно взял его под локоть. Вайермана, еще не свыкшегося со своей физической беспомощностью, попытка ближайшего соратника тактично оказать помощь привела в раздражение. Ведь, как бы там ни было, Хармон и сам уже немолод. К тому же, неужели он не чувствует, что в его помощи – пусть и с виду Президент слаб – здесь не нуждаются. Никто его ни о чем не просил.

Конечно, ничем кроме доброго участия и понимания желание Хармона помочь не продиктовано. Том словно бы говорил: «Я знаю, что ты чувствуешь». Понимание – какой больший дар может один человек предложить другому?

Хватит думать об этом, есть ведь другие важные вещи. В последние годы он стал слишком чувствительным. Он начал все переживать острее, словно физическое затухание его тела компенсировалось углублением и расширением эмоциональной восприимчивости до невыносимого уровня. Вот почему, продолжал он разговор сам с собой, старые люди так сдержаны – от них не дождешься ничего кроме скупой улыбки или глухого сдавленного смешка – потому что стоит им только дать себе волю и выплеснуть весь подлинный ураган своих ощущений, то от их дряхлых тел просто ничего не останется. Поэтому снаружи только осторожная узкая улыбка, а внутри гомерический хохот и хохот – целая вселенная безудержного веселья; если бы мы вдруг смогли прочитать мысли друг друга, то мир просто погиб бы, взорвался, превратившись в облако громогласного веселья, – стал бы мир петь хвалу нашему удовольствию от каждой самой мелкой мелочи в нем? Но нам не дано читать мысли друг друга, и вполне может оказаться и так, что среди людей только я один являюсь носителем этого великолепного открытия.