Алексей Наги - Концессия на крыше мира [Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Т. XXVII]

Рабочие решили действовать напролом.

Вашингтонский совет рабочих и солдатских депутатов издал приказ об аресте Элиаса Моргана и его ближайших сотрудников.

Морган узнал об этом через несколько минут после подписания своего приказа.

Он злобно шипел:

— Арестовать меня?! Посмотрим — кто кого…

Но меры предосторожности были им приняты немедленно.

Вилла «Сансуси», по его приказу, через час была обнесена кертикитовой изгородью.

Морган чувствовал себя вне всякой опасности.

В девять часов утра, он получил донесения:

— Флотилии готовы к отлету.

— Через десять минут отправляются пять флотилий по четыре аэроплана каждая, с энергофорами на борту.

— Через пятнадцать минут, по плану, вылетают двадцать восемь аэропланов, управляемых радиоволнами с дирижабля. Аэропланы направятся в Москву, Ленинград, Берлин и Лондон для уничтожения этих городов.

— В девять часов двадцать минут утра отправляются тридцать восемь самолетов с будущими управляющими областями и руководителями хозяйства Евразии.

— Флотилиями, везущими энергофоры, командует первый секретарь Бэлл.

— Дирижаблем управляет начальник штаба САСШ.

Мак-Кертик решил принять участие в экспедиции с энергофорами.

Он рассчитывал на месте действия энергофора получить новые данные о мощности и пригодности их при различных напряжениях электрического тока.

Все участники экспедиции были снабжены костюмами из кертикита.

Таким образом, им была обеспечена безопасность.

Элиас Морган ходил взад и вперед, ехидно потирая руки.

— Арестуйте!.. Хе-хе-хе…

Настроение в маленьком зале Института Рыкова было подавленное.

Терехов и три генштабиста обсуждали способы предотвращения нападения.

Было очевидно, что предстоит напряженная борьба.

Сведения о приготовлениях Моргана передавались в оперативный отдел Реввоенсовета каждые три минуты.

Терехов беспокоился.

Он привык за последние два месяца к тому, чтобы все, касающееся «концессии на крыше мира», и все, относящееся к плану нападения на Евразию, было ему известно. Киссовен и Соколов все время делились с ним обо всем.

«Неужели сейчас, в самый ответственный момент, для меня не найдется работы? Чем объяснить их длительное отсутствие?»

Он вспомнил, что в его распоряжении имеется еще один фонокинограф, с помощью которого он сумеет восстановить связь со своими коллегами.

Определить расстояние Дармштадта, где находились Соколов и Киссовен, от Института было делом минуты.

Оказалось, что дармштадтская радиостанция не действует. Поэтому фонокинограф только еще больше взволновал Терехова.

У него мелькнула мысль:

«Не результат ли это действия энергофора? Может быть, им удалось…»

Запрошенный оперативный отдел известил, что дармштадтская радиостанция не работает по приказу Реввоенсовета.

Терехову тут же рассказали, что Киссовен и Соколов в Дармштадте заняты какими-то чрезвычайно важными опытами, тесно связанными с нападением Моргана.

Так как оперативный отдел допускает, что в руках Моргана имеется аппарат, подобный фонокинографу Терехова, решено было скрыть от чужих глаз все опыты Киссовена путем выключения радиостанции из общей сети.

— Значит, какие-то, и к тому же таинственные, опыты производятся!

Информационный отдел не мог дать ответа на этот вопрос.

Терехов вспомнил несколько странный и неожиданный отъезд Соколова 11 августа.

«Эти новые опыты, несомненно, связаны с теми мыслями, которые возникли у Соколова в момент отъезда».

Терехов с ужасом подумал, что опыты ничего не дадут.

«Что можно успеть за пять дней?.. А ведь пора!.. Время не терпит! Сейчас девять часов десять минут. Морган только что приказал Бэллу собираться в путь…»

— Бэлл! Отправляйтесь! — прозвучал металлический голос Элиаса Моргана.

Эди на вопросы врача не ответила ни слова. Для нее все было безразлично.

«Что ему нужно?.. Хоронить Дунбея!.. Вздор… Надо обдумать…»

Эди беспомощно оглянулась.

В окне весело играли лучи августовского солнца. Мучительно прозрачный воздух блестел стальной синевой.

Через закрытые двери и окна доносились звуки тягучего рассказа.

Иребо, старый ягноб, как и ежедневно в это время, рассказывал внучке о былом величии народа ягнобов.

В комнату вошел Соколов. Его поразили полузакрытые глаза Эди.

Она заметила его. Она должна была видеть его! И все- таки она сидит неподвижно и молчит. Ей нечего сказать.

— Эди, к чему такое самобичевание? Неужели нельзя в иных формах выразить свою скорбь?

— Что означает смерть? — как-то не в тон спросила вдруг Эди.

— В мире меньше стало одним человеком. Разве это может быть поводом для утраты цели в жизни? Эди! Дунбей был цельным человеком… Дело, в борьбе за которое… э… он умер, живо… И, может быть… Нет — безусловно… Это дело ждет вас также, как и меня.

Соколов не был оратором. Его простые слова в другой обстановке, в другое время прошли бы, быть может, незамеченными, затерялись бы среди мелочей жизни.

Сейчас, в ту минуту, когда Эди жила только мыслями о Дунбее, напоминание о словах, сказанных в заветный вечер — в последние часы жизни Дунбея — стало для нее призывом, и ее неудержимо потянуло на улицу, чтобы закричать:

— Евразии грозит серьезнейшая опасность!

Соколов снова заговорил, на этот раз — о будущем человечества. Его речь звучала убедительно, он был воодушевлен.

— Ценность нашей жизни измеряется не отдельными переживаниями. Нужны действия, активное вмешательство в окружающие нас условия, иначе человек, частица, ничтожная частица огромного коллектива, становится совершенно ненужным для целого. Нужно ли скорбеть по ушедшем?.. Нужно… Но только в определенных рамках, только в таких формах, которые не противоречат смыслу существования, в формах, гармонирующих, созвучных с общей целью коллектива. И разве нельзя найти удовлетворение в общем деле?!

Он заразил девушку своим пафосом. Она слушала его со все возраставшим вниманием.

Впервые в жизни она задумалась над основным вопросом бытия: о смысле жизни отдельного человека.

Эди привыкла стоически относиться ко всему, что с ней случалось. Она легко перенесла разрыв с отцом, потому что инстинктивно чувствовала, что их пути бесповоротно разошлись. Но сейчас надо было решать еще более важный вопрос.

«Да, несомненно, другого пути нет. Соколов прав».

Эди держалась великолепно. Тело Дунбея, по ее желанию, было сожжено.

Она задумчиво шла рядом с Соколовым в крематорий.

Ее охватило какое-то своеобразное чувство. Она была как- то слишком сдержанна, даже как бы безучастна.

— Сегодня я приступаю к работе, — сказала она спокойно Соколову, когда они вернулись из крематория. — Нет, не совсем так: мне хотелось бы принять непосредственное участие именно в том деле, за которое погиб… — ее голос дрогнул, — Джонни Дунбей!