Александр Бушков - Самый далекий берег

– А то, – сказал Митрофаныч, самую чуточку повеселев, надолго присосался к горлышку. Кац заботливо сидел возле него на корточках, задумчиво и печально качая головой.

Прапорщик Шибко отрешенно курил, все так же щурясь на солнце. Странно, но воцарилось нечто вроде умиротворенности и покоя, от аппарата Митрофаныча все еще пронзительно воняло жженной пластмассой, ветерок колыхал кусты, и вдали черный дым поднимался до самого неба, до пресловутой хрустальной тверди.

– Насчет власовца наш ветеран изрядно преувеличил, – сказал Шибко, косясь на Кирьянова словно бы испытующе. – Никогда не был ни власовцем, ни нацистом. Первые – тупое быдло, вторые… а, в общем, тоже. Эта их теория крови и национальной исключительности…

– А ты у нас ангелочек… – сварливо протянул Митрофаныч.

– Ничего подобного, – сказал Шибко, обращаясь не к нему, а опять-таки к Кирьянову. – Не ангел и не дьявол. Обыкновенный шарфюрер СС. Ваффен СС. Если тебе это интересно, Степаныч, ни евреев, ни славян я в печах не жег. Иначе никто бы меня не поставил в одну группу с Кацем. Есть строгие правила: не перемешивать, скажем, буденновцев с деникинцами, гестаповцев с евреями, гугенотов с лигистами, суннитов с шиитами, и тэ дэ, и тэ пэ… В печах жгли черные . А мы – зеленые СС. Мы воевали.

– Ага, – сказал Кирьянов рассеянно. – И у вас, конечно же, сложный и запутанный жизненный путь, выбранный под давлением непростых обстоятельств, а?

– Да ни хрена подобного, – сказал Шибко, безмятежно щурясь, задрав лицо к солнцу. – Понимаешь ли, я, говоря шершавым языком былой пропаганды, – затаившийся враг Советской власти. Из бывших, ага. История стандартная – все, что имели, потеряли, все из родни, кому не повезло, сгинули в ЧК, а немногие уцелевшие, вроде моего отца, затаились, замаскировались, пролетариями прикинулись… Но ничего не забыли – а вот научились многому. Видел бы ты меня, Степаныч… Образцовый пионер, комсомолец, организатор, зачинатель, маяк, ворошиловский стрелок, готовый к противохимической обороне, двух врагов народа в лице педагогов лично разоблачил и удостоился письменной благодарности… А наряду с тем меня, едва вошел в сознательный возраст, всегда учили, что настанет пора, когда можно будет открыто и невозбранно резать красных. И в июне сорок первого пришла-таки эта самая пора. Когда эшелон разбомбили, оценил я обстановку и поспешил прямым ходом на запад, навстречу гудериановцам. Ну, наткнулся на дозор, поднял руки и на отличном немецком растолковал, что к чему и каковы мои намерения. Ну, меня быстренько зачислили в ряды. В июне сорок первого это делалось просто – «добровольный помощник», потом полноправный солдат… Ради юридической точности следует упомянуть, что советскую присягу принести не успел – нас везли в штатском, необмундированных, ведать не ведая, что тот сборный пункт уже давно под вермахтом… Присяга у меня одна, вермахтовская, по всем правилам. Зимняя кампания под Москвой, то-се… В сорок втором занесло на Балканы, а там как раз формировали добровольческую горнострелковую. Дивизия СС «Принц Евгений», не слышал? Прихватили и меня: как же, зимняя кампания, немецкая кровь, Железный крест, кое-какой альпинистский опыт… И три года мы на Балканах гоняли партизан. Между прочим, это мы чуть-чуть не сцапали однажды самого Тито со всем штабом, только бегать он умел быстрее лани, так что не получилось, к сожалению… В общем, это были те же красные…

– А деревни кто жег? – громко проворчал Митрофаныч.

– Ну и жег, – пожал плечами Шибко. – А ваши орлы, Митрофаныч, так-таки никаких деревень и не жгли в каких-нибудь Карпатах или там под Кандагаром? Партизанская война – вещь жестокая и заведомо несправедливая, чего уж там. А если философски обобщить… – Он широко улыбнулся, глядя куда-то вдаль, на пылающую саванну. – Если обобщить, то оказалось, что дело вовсе не в красных. И не в черных. И уж никак не в шизофренических идеалах этого австрийского ублюдка. Не в свое время я родился, точно. На Балканах это выяснилось совершенно недвусмысленно. Мое время – это первобытная война. Ты не представляешь, Степаныч, какой это кайф – вести взвод в атаку, когда в руках у тебя дергается черный тяжелый машинен пистоле, а рядом ребята лупят от бедра, и навстречу тебе палят эти долбаные сербы, и ты уже видишь, какого цвета у них глаза, и выдергиваешь кинжал из ножен, и хрипит рукопашка… И какой кайф – в очередной раз выйти живым из боя… А деревни… Ну что деревни? Их все всегда жгли, с начала времен. Впереди тебя все разбегается, а позади тебя все горит, завалишь прямо посреди двора какую-нибудь горную красотку, дикарочку, родителями неграмотными воспитанную в богобоязненности и целомудрии, всадишь ей так, что самому жутко… То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя… А вокруг горит все, как эта саванна… Ну при чем тут идеи? При чем тут черные, зеленые и красные? Просто это было мое – первобытная война, как во времена каменных топоров…

– Шлепну я тебя когда-нибудь, – сказал Митрофаныч усталым, севшим голосом.

– Не шлепнешь, – сказал Шибко. – Девиз помнишь? «Прошлое – за порогом». Прав я, Абрам Соломонович?

– Соломоныч, – задушевно сказал выхлебавший фляжку досуха Митрофаныч. – Ну врежь ты ему промеж глаз, еврей ты или уже где?

– Не стоит, – сказал Кац серьезно и грустно. – По одной-единственной, но очень веской причине: прошлое и в самом деле за порогом. Мы в Галактике, и ей совершенно безразлично, кто был кем… Но дело-то в другом. Товарищ, прапорщик навсегда останется товарищем прапорщиком. Ты понял, Митрофаныч? Отныне и навеки. Он всегда будет товарищем офицером галактической службы, и никогда в жизни у него не будет возможности ни резать красных, ни утолить свою жажду первобытной войны… В этом-то все и дело. Он хороший командир, профессионал. Говорю без лести, товарищ прапорщик.

– Герр шарфюрер, – подобравшись, холодно сказал Шибко.

– Ни хрена подобного, – сказал Кац. – Товарищ прапорщик. И никак иначе. А все остальное вам приснилось, и ваши сны никогда не станут явью… Кому-то снилось, что он раввин, а кому-то – что он шарфюрер… Бывает.

Шибко ничего не ответил, у него было печальное, безнадежное лицо, застывшее, как маска, и Кирьянов не чувствовал ни злости, ни отвращения – одну тоскливую усталость от всех и всяческих здешних сложностей, которые выскакивали одна за другой, как чертик из коробочки, и конца-краю им, похоже, не было…

Стопа пыльных журналов так и норовила выпасть из рук, Кирьянов остановился, поддерживая коленом, сложил ее заново, крепко зажал под мышкой и вышел из главного здания Старого Корпуса – того самого, где в вестибюле до сих пор трезвонил телефон, на который Кирьянов больше не обращал внимания, наперед зная, что услышит.