Вадим Волобуев - Боги грядущего

И вот Головня снова видел перед собой лицо Отца Огневика: сухонькое, морщинистое, оно мялось в изумлении, а черные гагачьи зрачки прятались под спутанными бровями.

— Ты?! Ты?!

Куда только делось хваленое красноречие? Отец разевал рот, силясь извлечь из себя хотя бы слово, но вместо этого получался лишь короткий хриплый возглас: «Ты?!».

Много зим спустя, когда память о старике уже развеется по ветру, Головня будет вспоминать этот взгляд и усмехаться: «Лихо! Самого зависть берет. Молод был, горяч, скор на расправу».

Еще он запомнил обжигающую тяжесть копья в руке и ликование, наполнявшее душу. Он вернулся от колдуньи, чтобы восстановить справедливость. Он был орудием забытой богини, отправной точкой возрожденной истины, карающей десницей миродержицы.

— У меня хорошие вести!

Так он сказал, выскочив из нарт. Позже услужливые песнопевцы придумали ему напыщенные речи, которые он якобы произнес, обращаясь к родичам. Но мерзкая память беспощадна. Ничего особенного он не сказал, да и не мог сказать: плетение словес — удел немногих.

— У меня хорошие вести.

Он произнес это, и вся община замерла с надеждой и затаенной радостью. Словно многоголосый беззвучный крик излился из нее, и было в этом крике отчаяние и страх, и жажда избавления, и скорбь, и мрачная решимость. «Спаси нас от Отца, — молили Головню родичи. — Он вконец измучил нас».

И был грозный голос:

— Где ты обретался?

Это говорил старик, обретя дар речи.

Ах этот тщеславный, гордый, надутый старик! Он еще мнил себя вершителем судеб общины, не видя, что пришли новые времена. Он тщился вызвать в Головне трепет, не зная, что всего через мгновение будет ловить ртом воздух и хвататься за древко, торчащее из груди, а черные глазенки его будут в изумлении таращиться на вчерашнего изгоя, нежданно обретшего сверхъестественную силу.

— Огонь и Лед — ложные боги. Не им надо поклоняться, но всемогущей Науке, сотворившей все сущее.

Голос Головни звенел над становищем, вгоняя в оторопь всех и каждого. Потрясенные его преображением, люди внимали ему как зачарованные. Ведь совсем недавно он уходил обиженным юнцом, а вернулся вдохновенным пророком. Как тут не смутиться?

— Смрт йртк!

Этот рык еще долго преследовал Головню. Уже избавленный от опасности, он просыпался в холодном поту и твердил дрожащими губами: «Смерть еретику!».

— Еретик — это ты, Светозар, — выкрикнул он, — и все огнепоклонники.

А потом была кровь, и смерть, и беспредельный ужас на лицах родичей. И надломленный, больной рев, от которого содрогнулось небо. Это Светозар ухитрился таки вырвать из рук Головни копье, которое тот всадил ему в живот, и, хрипя, вытаскивал из себя железный наконечник. Рядом лежал мертвый Отец Огневик — кровь, сочившаяся из его груди, растапливала снег вокруг, темным пятном растекалась по обнажившейся земле. И страшно визжала Ярка, прижав ладони к вискам.

Вспоминать это было приятно, как вспоминать удачную охоту.

Головня помнил, что когда все кончилось, он пошел к Искре: расхристанный, бешеный, с руками, блестевшими от крови и снега. Искра вопила от страха, прижимаясь к бревенчатой стене, и прятала лицо, сжимаясь в комочек. Но Головня был разгорячен и свиреп — изгнанник, отнявший жизнь у Отца. Он сказал ей:

— Не бойся меня. Это я, Головня. Я приехал, чтобы дать тебе счастье.

И протянул ей дивную вещь — бусы из серебра, самоцветов и льдинок. Он нашел их в жилище колдуньи под ворохом гнилых шкур и разбитых черепков. Нанизанные на серебряную цепочку, они переливались холодным тусклым светом — застывшие круглые капли, слезы изгоев. Он привез их в общину, чтобы порадовать девчонку. Он протянул ей свой подарок, и самоцветы странно заискрились, омытые подтаявшим снегом: молочные опалы и жемчуга, дымчатый хрусталь, темно-синие аметисты, моховые агаты с зелеными прожилками.

А снаружи метались люди, и ржали лошади, и рушилось что-то с треском и грохотом, и гремели неистовые ругательства. А потом распахнулась дверь, и в жилище ворвался Сиян. Смертельно бледный, он шагнул к Головне, вытянул указующий перст:

— Ты от Льда, я от Огня. Сейчас и навсегда — изыди прочь. Изыди прочь.

— Вон! — взревел Головня. — Вон!!! Неужто ты думаешь, глупец, что я причиню вред твоей дочери?

Странные то были слова для человека, мгновение назад убившего троих родичей.

Толстый Сиян упирался изо всех сил: пыхтел, хватался за косяки, бормотал молитвы. Но страх разъедал его тело. Он не посмел поднять руку на демона, отнявшего жизнь у Отца, и Головня выпихнул его из жилища.

Артамоновы бежали кто куда: в жилища, в тайгу, в заросли тальника. Огонек вообще удрал к Павлуцким, умчался на собачьей упряжке. Головня не преследовал его — он был упоен счастьем.

Длинные волосы девчонки рассыпались по спине, тонкие пальцы обхватили лицо, спрятав зажмуренные от страха глаза, она тихонько скулила, не смея взглянуть на него, и вздрагивала плечами.

А бусы, которые он держал, покачивались в сумеречном свете и едва слышно постукивали друг о друга: чарующе бледный, как небесная пелена, опал, густо-лазурный аметист, зеленый в разводах агат… Отец Огневик — и тот не носил подобного.

— Отбрось страх, Искра. Я, Головня, пришел к тебе, как обещал, и теперь никто не помешает нашему счастью. Взгляни на мой подарок. Ни у кого нет ничего подобного.

Глаза ее — как золотые песчинки в воде. Пальцы медленно сползли с лица, прочертив на нем красные полосы, волосы упали на лоб. Осторожно, как лисенок из норки, она глянула сквозь спутанные лохмы на Головню и на бусы. Мгновение колебалась, а потом робко протянула руку. Кончики пальцев коснулись круглых камешков, заскользили вниз по серебряной цепочке.

— Это тебе, — проговорил Головня, замирая от предвкушения.

Он шагнул к Искре, надел ей бусы на шею. Потом наклонился и поцеловал: сначала в лоб, потом в нос, а потом в губы. Даже не поцеловал, а едва притронулся, будто пыль смахнул, но затем увидел ее взгляд — ждущий, волнующий, жаркий — и бросился в сладкий омут, забыв обо всем на свете.

Ах, это было упоение! Будто сама богиня оказалась в его объятиях.

— Я сделаю тебя владычицей мира! — кричал он в восторге. — Я брошу к твоим ногам всю тайгу! Ты и я — мы понесем людям свет истины. Мы сметем всех, кто посмеет противиться нам. Пусть плачут враги — мы посрамили их. Мы пошли наперекор судьбе и победили. Веришь ты в это, Искра? Чувствуешь ли ты то же, что и я?

А снаружи носились люди и лаяли собаки, и безутешно выли бабы над телами Отца Огневика, Ярки и Светозара.

Головня открыл глаза, уставился в островерхий потолок. В дыре между перекрещенных слег дымилось темно-серое тяжелое небо. Запах хвои тонул в вони старых шкур. Спавшая рядом жена глубоко вздохнула, повернулась на правый бок. Он посмотрел на ее лицо: слегка припухшее, с морщинками в уголках глаз, с волосами, налипшими на лоб. Сейчас, когда она спала, Головня вдруг отчетливо увидел все ее внешние изъяны: чересчур острый нос, слишком выпуклые скулы, неровные желтые зубы, проглядывавшие меж полуоткрытых губ. И все же он любовался ею. Не мог не любоваться. Ведь он помнил, как она смеялась над его шутками, помнил ее радость от того, что понесла дитя, помнил упоение первых дней семейной жизни. Теперь она огрубела чертами, но все же сквозь эту потускневшую бабью личину отчетливо проглядывала та девчонка, которая похитила его сердце. И вождь печально вздохнул, подумав: «Отчего же теперь мы так отдалились друг от друга?».