Вадим Волобуев - Боги грядущего

— Никогда больше не смей встревать в мои беседы с помощниками, — отчеканил он и вскинул ладонь, предупреждая возражение. — Никогда! Слышишь?

— А иначе? — насмешливо полюбопытствовала Искра.

— Увидишь, что будет, — проронил Головня, отвернувшись.

Глава третья

Головня и без Сполоха понимал, что проку от баб в мертвом месте будет как от коня молока. Только под ногами мешаться станут. Ну и что? Зато избавятся от страха перед скверной. Этот страх, глупый и жалкий, казался ему проклятьем, которое Отец Огневик посылал из прошлого. Упрямый старик даже с того света продолжал портить ему жизнь.

В путь сбирались с плачем и стонами. Матери рыдали над детьми. Мужики ходили мрачные, злые, покрикивали на жен и ребятню, цедили что-то сквозь зубы, глядя на вождя, будто отгоняли злых духов.

К переходу готовились как к перекочевке: вытаскивали из жилищ весь скарб, одежду, утварь, грузили все на сани. Чтобы не мучить быков, непривычных к снежным походам, Сполох решил пригнать из общинного табуна кобылиц. Но пригнал всего четырех — остальные были на сносях. Лучина два раза посетил летник, привез несколько больших копен сена; подростки понатаскали из тайги дров для остающихся в общине девок. Но как ни торопились, а в двое суток, отведенных Головней на сборы, уложиться не получилось. Слишком это было ново, необычно — зимняя перекочевка. Слишком многое пришлось изобретать на ходу. Быки не могли переть через наст — резали ноги. Головня велел обмотать им ноги полосками шерсти, как это делал с собаками Огонек. Коров не брали, надоенное молоко заморозили и нарубили большими белыми кубами. Не хватало нарт: на них грузили сено, пришлось делать волокуши, чтобы не идти за обозом пешком. Головня носился по общине и торопил, грозил, уламывал. Люди ворчали, но подчинялись. Медленно, со скрипом дело спорилось. Одна лишь Рдяница ни в какую не хотела идти и распекала мужа, спешившего исполнить приказ вождя:

— Ты-то куда собрался, демон безголовый, кара моя небесная? Хочешь погибать — погибай, слова не скажу, а детей не трожь. Мои они, кровные, не отдам.

— Что ж ты… в Науку верить… — бормотал Жар.

— Я верю в прельщение и скверну. Их там хоть лопатой греби. А Наука где-то там, далеко, обо мне Она, небось, и не знает даже.

Косторез, огорошенный непослушанием жены, пробовал уговорить Рдяницу, действовал лаской и запугиванием, но все было тщетно. Рдяница стояла на своем. Увидев, как слуги выносят вещи, она завернула их обратно.

— Один поедешь, — сказала мужу. — Устроишься где-нибудь. А я с детьми здесь останусь.

— Но Головня велел…

— Я с детьми останусь здесь, — отчеканила Рдяница.

Косторез развел руками. Никогда у него не получалось переспорить жену. Всегда за ней оставалось последнее слово. А все потому, что Рдяница презирала мужа, полагала его растяпой. «Другие вон по правую руку от Головни сидят. А ты только вздыхаешь да охаешь», — бурчала она на Костореза. Что правда — то правда. Не такой Косторез был человек, чтобы пыжиться от важности и вгонять других в трепет. Показать зубы, рявкнуть как следует, заставить себя слушаться — это было не для него. На собраниях сидел тише воды, ниже травы, отмалчивался, витал в облаках. И вообще ничего знать не хотел, кроме своего ремесла. Жена приходила от этого в ярость. С упорством редкостным старалась пробудить в муже хоть подобие честолюбия — бесполезно. «Какой ты мужик! — говорила она. — Рохля, а не мужик! На других-то глянь…». Жар грыз ногти, страдал, но измениться не мог.

И вот теперь взбалмошная баба готова была столкнуть его лбами с Головней. При одной мысли об этом Жар цепенел. Он благоговел перед вождем. Он трепетал перед ним, как дитя трепещет перед строгим отцом — иногда обижаясь, но не мысля жизни без него.

Рдяница распалялась все больше, кричала так, что перекрывала гул голосов в общине. Жар не знал, куда деваться. Больше всего на свете он не любил выяснения отношений на людях. Иногда, поругавшись с женой, целый день ходил как во сне — ничего не видел, ничего не слышал. Но теперь страх перед вождем пересилил, и Жар заорал:

— Хватит! Быстро начала… ну, быстро!

Рдяница на мгновение умолкла, раскрыв рот от неожиданности, но тотчас подобралась как волчица перед прыжком.

— Посмотрите на него! Голосок прорезался? Ты бы лучше так перед вождем выступал, крикун. Что, хвост поджал? И все вы поджали. А я вот не боюсь. Да! Ни его, ни Науки, никого.

— Раз смелая, сама ему… — огрызнулся Жар. — А мне нечего тут…

— А вот и скажу. Думаешь, испугаюсь? Выкуси! Вот прямо сейчас пойду и скажу.

И она пошла.

Головня стоял возле женского жилища: обсуждал с Сияном и бабкой Варенихой, сколько чего оставить девкам и сколько взять с собой. Варениха, вздымая руки, сокрушалась:

— Как же они без мясца-то? Без мясца им никак. Хоть на один кус, хоть за щечку положить, хоть лизнуть.

— Не гунди, карга, — хмуро отвечал Головня. — У них молоко будет.

— Ах, кормилец, да без мясца же нельзя! И молочко, конечно, и ягодки, и рыбка, корешки — мясцо-то к ним ай как хорошо!

Головня отмахнулся, сказал Сияну:

— Короче, так: строганину неси Лучине, а себе и девкам оставишь ту, что здесь лежит. Говоришь, нет там ничего? Ну так пусть дурехи соображают следующий раз. Поголодают немного да думать начнут.

Он развернулся, чтобы уйти, и тут на него налетела Рдяница.

— Никуда я не поеду, — торжествующе заявила она.

Головня скривился как от зубной боли.

— Буду я тебя слушать, — буркнул он, отодвигая Рдяницу плечом.

— Будешь! Кто тебе еще правду скажет?

Головня зашагал прочь, не обращая на нее внимания. Рдяница поскакала следом — черная, с развевающимися длинными лохмами, сухая и остроносая, как облезлый хорек.

— Что рожу воротишь! — надрывалась она. — Думаешь, все тут легли под тебя? Все хвосты поджали? Я — Артамонова, как и ты, бесеныш. Мы все тут — Артамоновы. Забыл? Пусть Жар и Сполох губят свои души, если такие трусы. А я останусь здесь. И детей не отдам в твои грязные лапы. Слышите, люди? Проснитесь. Поглядите на него. Мало ему трех отнятых жизней, растленному пятерику. Он всех хочет повязать скверной. Почему молчит собрание? Почему род не скажет своего слова?

Голос ее, трескучий и гнусавый, далеко разносился по общине. Люди отрывались от дел, с изумлением вслушивались в него, цепенея от страха. Еще не стерлась из памяти жуткая участь Отца Огневика и его родных — черепа на шестах беззвучно выли от отчаяния. Должно, с глузду двинулась шалая баба, утратила разум и страх.

Головня остановился, набычился, повернувшись к ней. Этот бабский бунт начал ему досаждать. В словах Рдяницы было много правды, но правды порочной — ведь за ней стояли низвергнутые боги. Собрание, род — эти слова, еще недавно святые, теперь взбесили Головню. Наука велела ему идти в мертвое место. При чем тут собрание? Какой к демонам род, когда Головня избран самой богиней?