Вадим Волобуев - Боги грядущего

Сон, тревожный, тягостный сон. Воспоминание о казни Сполоха зудело в памяти незаживающей раной, поддерживало то вспыхивающий, то затухающий огонь страха. Косторез бежал из этого сна в другой, где была Рдяница, где маленький сын катал снеговиков, а в подвешенной к перекладине тальниковой корзине дремала, посасывая кулачок, младшая дочка. Жена кричала сыну: «Куда пошлепал? Меховик одень! Демоны застудят». Старшая дочь вращала трещотку, визжа от восторга. Снаружи слышались возгласы родичей и лай собак. Пылан напевал, волоча сани: «Уж неймется мне, неймется, да и все-то — лабуда». Зольница ему: «Чего нос повесил, загонщик?». В соседнем жилище Остроносая оправдывалась перед Лохматым Сверканом: «Когда ж мне этим заняться? Не пяток же рук! Сам поразмысли…».

И тут вдруг — плаксивый голос:

— Цтоб цебе землею подавицца!

Жар открыл глаза.

Над его головой, свисая с поперечных жердей, висели костяные фигурки. Серое небо, глядевшее через скошенные, закопченные окна, омывало их призрачным светом, смазывало лица и очертания.

Фигурок было шесть, но Косторез считал по старинке: пять и одна. «Шесть» было новым словом, непривычным.

Крайняя слева, самая большая, изображала богиню Науку — длинноволосую красавицу в меховике из тюленьих шкур с ладонями, простертыми к людям. Сейчас она мало походила на владычицу земли и неба, но когда Жар покрасит ее волосы золотистой охрой, когда покроет одежды малахитовой зеленью, когда вставит в глазницы маленькие сапфиры и обовьет горностаевым мехом, богиня засияет во всем великолепии.

Рыжий юноша с горящим факелом — неутолимый Огонь. На него придется извести немало красной охры. Глаза у него — два лучистых рубина, пламенеющие, яркие. А меховик — белый, чтоб оттенить цвет волос.

Сумрачный бородач с топором в руке — суровый Лед, старший сын Науки. Что могло украсить господина тверди и холода лучше, чем драгоценная лазурь? Таковым он и будет — иссиня-серым, точно покрытым изморозью, с волосами черными, как зола, и кусочками кварца в глазницах. Истый повелитель ночи! Да вздрогнет каждый, узревший его!

Рядом — животворный Свет, спутник Огня. Крылатый безбородый юнец, с ног до головы покрытый сияющим пухом. На него тоже придется извести немало золотистой охры. Лишь бы хватило! Но это еще не все. Нужна киноварь — раскрасить лицо. А киновари не было. Ох, беда, беда…

Рядом со Светом — вечно голодный Мрак, неизменный товарищ Льда: насупленный старик с широкой бородой, плотно закутанный в медвежью шкуру. Такому подошла бы черная краска, ее делают из сажи, перемешанной с пеплом и жиром. Главное — не подносить фигурку к огню, иначе слой стечет.

Последний справа — великий вождь: могучий охотник с копьем в правой руке, густобровый и длиннобородый, с надменным взглядом прищуренных глаз. Не слишком похож на Головню, но какая разница? Зато грозен и величав. Меховик у него серебристо-серый, как песцовая шкура, пояс — коричневый, из жженой земли; шея увешана оберегами из маленьких самоцветов.

Косторез потянулся и сел, спустив ноги с нар. Ступней коснулась приятная мягкость медвежьей шкуры, устилавшей дощатый пол. Почесал потную шею, прислушался к гудению гнуса. Поднялся, снял с крюка связку древних вещиц: изогнутые железячки в костяных каркасах, острые льдинки в кожаных мешочках, непонятные оплавленные штуковины — живая память о больших пожарах, когда Лед и Огонь схлестнулись за власть над миром. Обычный набор. Ни «трубок», ни «глазок», ни пупырышков. Все как у всех.

Лежавшая рядом подруга — широколицая, конопатая — сонно почмокав пухлыми губами, перевернулась на левый бок, спиной к Жару. Косторез осторожно вылез из-под разноцветного стеганого покрывала, набитого пухом неведомой южной птицы, одел связку на шею. Из головы не выходили мысли о гостях из далеких земель. Странные люди (да и люди ли?): зарятся на доступное, а от редкостей воротят нос. Не нужны им ни реликвии, ни книги древних, подавай только пушнину да рыбий зуб. Ну как таких понять?

Отодвинув расшитый зелеными нитями матерчатый полог (обменял гололицему гостю на четыре пятка соболиных шкурок и двух лошадей), Жар бросил взгляд на дочерей, спавших у противоположной стены. Старшая сопела, подложив ладони под щеку, подтянув к животу коленки. Покрывало ее наполовину сползло, обнажив оттопыренный зад в нательнике из выделанной кожи. Младшая — коренастая, пышнокудрая — лежала на спине, натянув покрывало до самых глаз: боялась ночных демонов, о которых ей прожужжали уши подруги в женском жилище. Жар поглядел на их плосконосые, скуластые лица, и опять вспомнил старые сплетни про Рдяницу. Сознание — в который уже раз — опалило ужасным вопросом: «Неужто правда?». Но тут же пришла другая мысль, ершистая: «Правда или нет — все одно. Мои дочери — были и будут».

Жар пригнулся, обошел трубу дымохода, бросил взгляд на плоское бронзовое блюдо с причудливой чеканкой по краям, что висело на перекладине рядом с мешками для молока. В литом днище отразилось его лицо — тонкое, безволосое, с жидкой бороденкой и крупным носом: лицо полуурода.

Жар закусил губу, рассматривая себя, почесал лоб. Урод и есть. Отвратительный гололицый урод.

В памяти всплыло:

«Эй, гололицый, нос не застуди!»

«Волосья-то мамка повыдергала?»

«Рыба, зачем на сушу вылез? Прыгай в прорубь»

С младых ногтей его изводили этим. Он злился, набухал яростью, но ответить не мог — не хватало отваги. Только огрызался и убегал, рыдая от бессилия.

Урод — он и есть урод. Намертво приросло, не отодрать.

Но ведь он — не урод! В нем нет ничего уродливого. Другие вон и кривые, и косые, а ничего, живут себе. Один лишь он был как изгой. Досадно и больно.

Жар опять посмотрел на свое отражение. Ну и что? Теперь-то у него есть все: и жена, и дети, и почет.

Отчего же так скверно на душе?

Глупо, глупо. Лучший косторез тайги — а живет воспоминаниями о детских обидах.

В жилище стоял крепкий запах навоза и вонючей прелости, источаемый двумя маленькими жеребятами и теленком-породком. Они лежали на усыпанных мелкой стружкой и сеном оленьих шкурах возле входа, пихались, пуская слюни во сне. Там же, поджав ноги, пригрелся на полу слуга — косматый прыщавый парень с вытекшим правым глазом. Трещали поленья в очаге, сквозь дым проглядывали висевшие на стене лисьи капканы, рыжела старая ржавая подкова, переливались инкрустированные самоцветами серебряные ножны.

Жар подумал, не разбудить ли слугу, но решил — не стоит. Еще начнет греметь посудой, шуршать сеном, топать, а Косторезу хотелось побыть в тишине.

Он умылся из кадки с водой, потом взял с полки бело-синюю эмалированную чашку с рисунком в виде безрогих гривастых оленей, окруженных цветами. Чашку привезли издалека, с той стороны Небесных гор, с берегов Соленой воды, где Огонь выглядывает из-за облаков. Так говорили. Правда или нет — кто знает? Чашки шли нарасхват — за каждую выкладывали до пяти лошадей или до пяти пятков горностаевых шкур.