Вадим Волобуев - Боги грядущего

— Ладно, ладно, поглядим. Не убивайся.

И торопливо зашагал прочь, спеша убежать от ее униженных благодарностей. Сполохову мачеху он жалел, иногда и помогал ей кое-чем: то старым меховиком, то треснувшей тарелкой. Но Чадник тоже был ему не чужой — давно уж ластился, задаривал как мог. Разве такого обидишь?

Он шел, краем уха ловя обрывки разговоров:

— Истекай, счастливец, истекай на полудне…

— Дзвон гжемит, а ничего не стлыхать. И вот думаю — удежить прямиком в тскалу…

— Куролесиць-та замаюца! И всякий неизбежник воспоследует, уж как пиць даць…

— Хо-хо, по рукам, приятель, а там уж как повезет. Авось судьба-то и помилует…

Дети его уже проснулись. Младшая дочка, стоя возле входа в отороченном яркими лентами песцовом меховике, с открытым ртом слушала сутулого старика, который, опираясь рукавицей на огромный перевернутый котел для сквашенного молока, вещал ей:

— Ох, жилем соби на велико вода. Велико! От краю до краю — вшистко вода. И родзина мялем, и дитки. Что за час! Хоча и правды не зналем, блондилем во тьма, а еднак! Добро, добро… А потом-то прибыши зъявилиси, да над водо уставили башни желязне. И стала вода чарно. Хоча и велька, а еднак чарно. Ни рыбы, ни звежа… Пить не можна! А для них-то, для прибыши — утешение. Сами чарне, и вода — чарна. Кормит их, ведомо. Ото и отшедлем — на полуначь, до велика вожди… — Увидев Жара, он поднял ладонь: — Счастя и добробыту!

Косторез улыбнулся, ответил как полагалось:

— Счастья и благополучья. Духи да споспешествуют! — Имени старика он не помнил, и потому поспешил крикнуть слуге, копавшемуся под дощатым навесом: — Красняк, вынеси-ка это… чего повкуснее! Давай!

Тот уже бежал, неся в руках деревянное блюдо с серым говяжьим языком и горкой сушеной мелкой рыбешки.

— Здровя и длугих зим, — желал старик Жару, касаясь пальцами его меховика. — Завжде модлюсе за вас с жоной.

— Молись, старик, молись, — хлопал его по плечу Косторез. — Придет время — будешь за нас стоять пред Наукой.

Старик свалил угощение в потертую кожаную суму на боку и закосолапил к соседям, напевая что-то под нос. А Жар с дочерью зашел в жилище, скинул меховик и брякнулся, вытянув ноги, на нары. После лютого мороза лицо его медленно обретало чувствительность, скулы горели огнем.

Дымница, подруга, вместе со старшей дочкой уже хлопотали возле очага. На завтрак была луковая похлебка, строганина, масло и кумыс. Ели все вместе: слуга сидел тут же, за общим столом, тряс длинными космами, терзая желтыми зубами белое рыбье мясо. Дымница выставила соль в глиняной кружке. Жара сразу перекосило, точно заболел зуб. Процедил:

— Убери.

Та захлопала короткими ресницами.

— Да как же? Вождь велел! Чтобы только с солью. Да и старик говорит: здоровье прибавляется…

Косторез, морщась, пожевал губами.

— Ну… ладно. Но без меня.

Терпеть он не мог этой новинки. От соли у него болел живот, а во рту стоял отвратительный кислый привкус. В недобрый день привезли гости эту приправу, ох в недобрый. На погибель Косторезу и всем Артамоновым.

Как дошла очередь до кумыса, Жар хлопнул себя по лбу.

— Забыл. Подарки же!

Вернулся к меховику, висевшему на крюке, извлек из подкладки золотые ложечки.

— Вот. От Чадника.

Посыпались птичьи трели охов и ахов, Дымница с младшей дочерью принялись вертеть ложечки в пальцах, любуясь золотыми переливами, а старшая, Искроглазка, держа подарок в вытянутой руке, смотрела на него остановившимся взором и не издавала ни звука. Потом расцепила пальцы, ложечка с глухим стуком упала на пол, а дочь вскочила и начала пятиться к двери, не сводя с подарка одурелого взгляда. Жар сорвался с места, кинулся к дочери, прижал ее к себе, та завизжала, отпихивая его, била ладонями по плечам. Младшая сестренка тоже заревела, выронила ложку. Мачеха заметалась меж них, точно сова меж разбежавшимися птенцами, а Жар, щуря глаза от ударов, притиснул к себе дочь и приговаривал:

— Тихо, тихо, тихо. Не тревожься.

— Нож, нож, нож, — твердила Искроглазка, скользя шалым взором по избе.

Жар крикнул слуге, перекрывая ревущую в голос младшую дочь:

— Спрячь! Убери!

Тот кинулась поднимать ложечку, сунул ее за пазуху, туда же отправил и другую. А дочь бормотала, дрожа как заячий хвост:

— Мама, мама… нож, мама… нож, мама!.. Аааа! Аааа!

Жар гладил ее по уложенным волосам, нашептывал успокоительные слова, а перед глазами вновь вставали жуткие образы мятежа и убийства. Слезы наворачивались на глаза, когда он думал об этом, и где-то глубоко в душе росла ненависть к тем, кто лишил его дочь разума, а еще — злость на себя, что так и не отважился расквитаться с ними. Кострец, Сполох — оба они уже были мертвы, но погибли не от его руки, и это вызывало жгучее чувство досады. Вспоминая сейчас, как сидел с ними за одним столом, как толковал о том, о сем, Косторез сгорал от стыда. Но что он мог поделать? Как мог отомстить им? Никак, только тихо ненавидеть и надеяться на божью кару. Та и пришла.

Искроглазка понемногу успокоилась, только красные пятна шли по всему лицу да лихорадочно блестели глаза. Отец бережно усадил ее на лавку, стал отпаивать молоком. Красняк деловито убирал со стола. Мачеха сидела с младшей падчерицей, нашептывала ей что-то на ухо.

«За что мне такое наказание? — думал Жар. — Или я — такой уж грешник, что дети мои должны страдать? Может, сглазил меня кто? Надо бы наведаться к Варенихе, пусть поворожит». И ныло на сердце, когда думал он о будущем своей дочери. Блаженная, кому она нужна? Женихаться никто не хотел, даже за богатое приданое. В женском жилище ее тоже не ждали по нелюбви к Косторезу. Да он и сам бы ее туда не отдал, даром, что обычай велел. Прикипел к ней душой Жар, как и к младшей своей; несмотря на донимавшие временами подозрения, чувствовал родную кровь. А потому с неизбывной тревогой взирал на грядущее. Не станет его, кто позаботится о дочери? Младшую, даст богиня, успеют выдать замуж, а старшую? Не придется ли ей, как нынче Сполоховой мачехе, ютиться по углам да просить подаяние? «Надо Варениху задобрить, авось и дочку излечит», — решил он. Дымница вздыхала: «Да выдать ее хоть за кого-нибудь, пусть плохонького, лишь бы не осталась одна». Косторез отвечал: «У Лиштуковых что ль жениха искать?». Подруга испуганно махала руками — упаси Наука!

О Лиштуковых ходила дурная молва, будто все они — хилые и больные, жрут разную гадость, совокупляются с животными. Породниться с Лиштуковыми считалось позорным. Потому и жили они где-то на отшибе, прижатые водой к мертвому месту. А где мертвое место, там и скверна, известно…

Дверь отворилась, и внутрь в облаке белого морозного пара просунулась голова в колпаке. Косторез узнал воина из охраны Головни.