Вадим Волобуев - Боги грядущего

Жар замотал головой, залепетал что-то бессвязное. Страх вымел из головы все мысли, душа забилась куда-то в уголок и вопила от ужаса.

— Обвинения против тебя тяжкие, Жар, — произнес Головня. — Есть ли что сказать в оправдание?

У Костореза подогнулись ноги. Бухнувшись на колени, он униженно завопил:

— Невиновен я, вождь, невиновен! Это она, мразь, ворожила, а я чист пред тобой. Ходил к Варенихе, чтобы дочь исцелить. Верь мне, Головня! Разве ты не знаешь меня? Мы ведь — родичи с тобой. Одной крови…

Хворост выкрикнул, прерывая его:

— Родством с вождем прикрыться хочешь, кощунник? Не знаешь, разве, что нет для Науки ни Артамонова, ни Рычагова, все равны. Зато каждый видит: Рдяница, Пылан, Сполох, эти две негодяйки — все твои родичи.

— Да как же… — совсем растерялся Жар. — А вождь… Лучина, хоть ты скажи!

Тот рыпнулся было, поднял глаза, но глянул на вождя и смиренно изрек:

— Ты, Жар, ответь как на духу: ворожил или нет?

— Да нет же!

Хворост рявкнул:

— Врешь, пес! Горивласка призналась, что видела тебя. С какого рожна ей врать?

— Г-горивласка?

— Твоя, Артамоновская порода!

Головня, горько усмехаясь, наблюдал за этим разговором. Потом сказал, подрагивая верхней губой:

— Нет тебе веры, Жар. Юлишь, вертишься… Значит, есть что скрывать. От меня, от твоего вождя. Как же верить тебе? Эх… — И, вздохнув с сожалением, приказал копейщикам: — Отведите его и эту лохматую дрянь к кузницам, пусть там их прикуют. И сторожите хорошенько.

— Вождь! Головня! — возопил Жар, подползая к нему на коленках. — Пощади, помилуй! Это же я, Косторез. За что ты меня? Я в-верен тебе… верен! Клянусь всем святым!

Но Головня отвернулся и, не слушая его, направился в избу. А стражники вывернули Косторезу руки, связали их ремнями и поволокли стенающего умельца к кузницам. Туда же потащили за шиворот и Зольницу. Шалая баба смеялась, суча ногами, пыталась извернуться, укусить стражника за пальцы.

— Все вы прокляты небом! — кричала она. — Все до единого. Отрекшимся от истины — вечное забвение! Лишь тот свят, кто сохранил веру в сердце. Все сдохнете без славы! И звери придут, чтобы пожрать ваши останки.

А над ней бушевало красками небо, стекая разводами к окоему, и трепыхались на верхушках коновязей лошадиные гривы, и неслись отовсюду ругань и свист, и люди подбегали к предателям, чтобы пнуть их и плюнуть им в лицо. А стражник, что тащил Зольницу, повторял с ненавистью:

— Добр вождь. Я бы такую заразу, как ты, живьем закопал. Слышишь, падаль?

В ту же ночь бабы в женском жилище придушили Горивласу шкурами. Никто не вступился за нее, не пустил слезу, а поутру, когда о смерти девки донесли вождю, тот лишь пожал плечами: померла, и богиня с ней. Одной больше, одной меньше…

Погребали Горивласу без всяких обрядов, бабы сами выкопали могилу за стойбищем, на еловой опушке, возле корявой, покрытой черным мхом, лиственницы. Закидали могилу лапником, сказали заклятье, чтобы призрак погибшей не вздумал им мстить, поплевали через левое плечо. И пошли в становище, откуда неумолчно несся раскатистый рев — община глазела на казнь изменников.

Зольнице отсек топором голову Пар — младший сынок Хвороста. Отрубил, кичась ловкостью, затем поднял башку за волосы и обнес, окровавленную, вокруг площадки, показывая каждому.

Старик не мог нарадоваться за отпрыска, приговаривал:

— Какой сынок вырос! Любо-дорого смотреть!

Головня стоял, широко расставив ноги, и медленно скользил взглядом по лицам собравшихся, время от времени теребя кожаный чехольчик на груди с указательным пальцем Искры. Уже сказав все, что хотел, он теперь отдыхал, впитывая восторг и страх человеческий. Никогда еще не собиралось в одном месте так много людей. Не только площадка для собраний, но и неогороженное пространство меж жилищ было заполнено бурлящим народом. Глядя поверх колышущихся меховых колпаков на сборище, вождь видел перекрещенные слеги времянок и бревенчатые навесы срубов, дымы от очагов и гривастые головы лошадей, изящно вырезанные верхушки коновязей и заснеженные кроны сосен.

Справа, шагах в двух, бился в припадке Жар. Рот его был перетянут ремнем, руки связаны за спиной. Обнаженная голова Костореза побелела от стужи, уши багровели, как два раскаленных уголька. Не в силах устоять на коленях, он то и дело падал лбом в снег, но стоявший за спиной стражник неизменно поднимал его за воротник. Рядом, привязанные спинами друг к другу, сидели на снегу его жена и дочери — все с посинелыми, избитыми лицами: ночью со всеми троими измывались стражники и сыновья Хвороста. Головня не препятствовал этому: ему было все равно. Он твердо решил перебить всю семью — вырвать куст, плодящий крамолу.

Жена Костореза, тряся опущенной головой, что-то неостановимо шептала — молилась Науке. Лицо ее пряталось под свисавшими рыжими космами. Младшая дочь пребывала в беспамятстве (скулы и челюсть ее иссекли кровоподтеки, зрачков почти не видать — одни белки), а старшая ошалело улыбалась разбитыми губами и поводила кругом блажным взглядом, полным странного, леденящего душу возбуждения.

— Ты-то хоть верен мне? — спросил вождь Лучину, топтавшегося чуть в стороне.

Тот вздрогнул, перевел на него блескучий ломкий взгляд.

— Верен всем сердцем.

— А вчера-то помнишь ли? Вступался за предателя.

Лучина понурился, задетый за живое. На белом кончике его носа засинели прожилки.

— Докажи свою верность, — приказал Головня. — Убей Жара.

— Я? — Борода Лучины задрожала.

— Возьми топор и отруби ему башку.

— Почему я? Вон как у Пара лихо выходит.

— Хочу, чтобы ты.

Лучина глянул на Головню больным взором. Скуластое маленькое личико его стало еще меньше, брови двумя тучами прикрыли глаза. Из горла вырвался едва слышный стон.

— Избавь, Головня. Не могу. Ведь родич он мне…

Вождь взъярился, хотел прикрикнуть на него: «Нет для Науки родичей, все равны!», но вместо этого только качнул головой.

— Иди выполняй.

И Лучина пошел. Младший сын Хвороста, ухмыляясь, передал ему топор. Стражник пихнул Жара в спину, подтащил к деревянной колоде с зарубкой на остром заломе; откинув свалявшийся песцовый ворот меховика, прижал щеку Костореза к скользкой от замерзающей крови поверхности. Жар бился в его руках, дергался вперед и назад, мычал как недоенная корова, а Лучина, встав над ним, перекладывал топор из одной руки в другую и сопел. Толпа заходилась в воплях:

— В огонь сволоча! Сварить его в котле! Легкая смерть — слишком мало для предателя. Отрежь ему руки и ноги. Выдави глаза, вырви язык. Пусть помучается! Пусть издохнет как шелудивый пес! Отдай его на растерзание волкам!

Лучина неотрывно смотрел на товарища. Может, передумает вождь? Может, всего лишь проверяет его, Лучины, верность? Заколебавшись, обернулся к Головне. Тот стоял невозмутим, смотрел на помощника, не мигая. Рукавица крепко обхватывала костяную рукоять ножа в деревянном чехле, висящем на туго перетянутом кожаном поясе. Губы были плотно сомкнуты, скулы румянились от мороза. Лучина снова посмотрел на Жара.