Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

И когда смолкал неживой с металлическими нотками и небольшим эхом голос звучал голос моей возлюбленной. Такой высокий, наполненный лирической легкостью, нежностью. Он был красивым от природы или хорошо поставлен вследствие учебы и долгих занятий. Таким голосом на Земле исполняли партии фей, волшебниц, юных особ, богинь в опере наполняя выступление силой страсти и быстрыми пассажами. Голос, в который я влюбился сразу, стоило мне его услышать, принять, впитать. И голос моей любимой говорил, словно побуждая меня, как мужчину к действию:

— И чтобы мысли могли объединиться. Ты землянин должен всего-навсего захотеть стать единым целым со своей возлюбленной. Ты должен совместить в себе человека и бога! — а после начинала играть флейта и скрипка, но уж как-то очень заунывно, отчего мне хотелось плакать, выть, кричать, сопереживая не столько происходящему со мной, сколько с ней…

С ней…

Моей любимой девочкой, Линочкой, Линой, Виклиной…

Иногда я, впрочем, прекращал этот плывущий полет музыки и громко спрашивал, обращаясь в основном к богу, что качал своей полупрозрачной головой:

— Что мне нужно сделать, чтобы прекратить перемещения, и тем не погубить мою возлюбленную.

Я говорил и прислушивался, мечтая различить ответ. Но вместо него слышал тугое, болезненное дыхание. Работу своих легких.

Или всхлипы…

И я знал наверняка, это плачет моя мамочка.

Безоговорочный идеал красоты для меня не только ребенка, мальчика, отрока, юноши, но и мужчины.

Идеал, который я любил на протяжении всей своей жизни, просто не решался в том самому себе признаться лет так с четырнадцати. Видимо, потому как в том возрасте став взрослым, научился лгать самому себе.

В этот раз я пролежал в больнице два месяца. И зачастую видел перед собой образ Лины. Снов…

Снов, как благо не было.

И я этому был очень рад.

Потому что боялся узнать, про состояние любимой, все время словно отодвигая эти сообщения, как и сами сны.

Впрочем, сны мне не снились не только по причине моего к ним страха…

Казалось, кто-то…

Бог ли…

Инопланетянин ли, как считала Линочка…

Видимо, кто-то из этих двух меня жалел, а может только щадил.

Однако они не прекращали показывать мне выдержки летописи, и тем, по-видимому, к чему-то готовили.

Поэтому, еще находясь, в больнице, я однозначно решил, что жить больше не буду.

Не буду, чтобы не вредить Лине, и прекратить метание моей мамочки, перед которой я был так виноват, как дурной, не благодарный сын.

Конечно же, я не оклемался от последствий аварии. И меня, как глубокомысленно заявил, врач выписали на амбулаторное лечение. Мне же почему-то показалось, выписали, чтобы в кругу семьи я скорее помер.

Впрочем, ни умозаключения врача, что компрессионный перелом позвоночника не приговор, и я при современном уровне медицины не останусь инвалидом, ни само состояния моего организма больше похожего на бревно, меня не интересовали. Я, молча и безжизненно принимал любые процедуры, порой их даже не понимая, не осознавая и находясь на своей волне… Потоке, в котором видел лицо Лины, переосмысливал слова летописи и собственное решение о смерти, каковое, однако, не знал, как осуществить.

Из больницы районного центра, куда меня после аварии привезли на скорой, мы с мамой, само собой, разумеется, приехали в дом к старикам. Сейчас меня такое бревно, у которого пока не действовали обе ноги, не было возможности увести домой. Хотя, как я понял по отдельным изредка воспринимающимся фразам мамы, мой друг Влад, что-то там пытался предпринять.

В первые три ночи, что я оказался в доме моих деда и бабушки, несмотря на принятые дозы лекарства, мне совершенно не спалось. Ни днем, ни даже ночью. Было такое удивительное чувство бодрости нейронов мозга, личности, души, и я все это время прокручивал произошедшее со мной на Радуге, разгоревшиеся в единый миг чувства любви к Лине, а после всколыхнувшиеся воспоминания того, что когда-то являлся единой частью с ней… Частью одной мысли…

Пришедшая, на третий день после выписки из больницы, наверно, миловидная на мордашку и очень нежная в общении медсестра, сделавшая мне какие-то уколы, заметила активность моего мозга, личности, души или просто поднявшееся давление.

— Если Анна Леонидовна, — сказала медсестра, покидая комнату на первом этаже дома стариков. — У него давление не спадет, вызовите скорую помощь.

— Хорошо, Наташенька, — долетел до меня голос мамы, и я уловил в нем страх, огорчение и вечное попечение, которое являлось частью ее как женщины.

Давление у меня и впрямь не спало к вечеру, это я ощущал по тугой тяжести в районе затылка и пульсирующей боли в глазах и висках. Только я не разрешил маме измерить мне перед сном давление, за последнее время впервые сказав об этом раздраженно, чем вызвал в ней не ответную обиду, а радость. Видимо, за годы моего взросления, привыкнув к грубости, сейчас лишь в ней она и воспринимала мою нормальность, в смысле здоровья физического и нравственного.

Мы остановились с мамой в комнате стариков на первом этаже, выселив их на второй, еще и потому как, такое бревно каким я нынче стал, было сложно поднять на мансарду.

Занимая двухспальную кровать деда и бабушки, я совершенно не интересовался передачами по телевизору, стоящего на стеклянном столике между двух металлопластиковых окон прикрытых тонкими голубыми шторами, напротив кожаного дивана, где сейчас спала мама. Я просто скользил взглядом по комнате, стараясь в ней отыскать образ Лины, не редкостью потухающий в собственном сиянии. Впрочем, и в том плавающем движении выхватывал пляшущие по голубовато-бежевым обоям и ламинатному полу лучи солнца. Кажется, за тот долгий срок, что я впервые побывал на Радуге столь насыщенно пригревшие и ее зеркально-диагональное отражение Землю.

Медленно солнце опускалось за край Земли, здесь на юге России, в небольшом поселке предгорий Кавказа. Наверно, оно хоронилось сначала за вершиной ближайшей горной гряды, которую я исследовал еще будучи мальчишкой, лишь потом войдя в линию горизонта. Однако лучи этого мощного, центрального светила нашей системы, дарующего жизнь планете Земля, еще какое-то время пробивали голубую материю штор, укрывающих окна, придавая самой комнате нежнейшую по оттенку серо-голубую дымку, словно сейчас желающую окутать мою стонущую от боли голову.

Когда серо-голубая дымка иссякла в комнате, и на смену ей пришли лишь темно-серые, а потом и темно-синие тона ночи, внутри головы в районе макушки и затылка так запекло, и густой белый пар, выплеснувшись поперед глаз, вновь явил передо мной бога из летописи. Только в этот раз бог не тряс головой, а застыл. И я сумел разглядеть его лицо формой повторяющее сердечко, с широким лбом и острым подбородком. С характерно выраженными скулами и носом, у которого имелась еле заметная горбинка и чуть приподнятый кончик, с алыми губами и широко расставленными, очень крупными миндалевидными глазами, чья блестящая радужка имела темно-синий цвет, без проступающего цвета склеры и зрачков. И если бы не розово-прозрачные кости черепа, просвечивающиеся и вовсе через прозрачную кожу, и потому придающие ей такой оттенок да отсутствие бровей, ресниц, волос, можно было бы подумать передо мной Лина…