Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

— Это случилось. Случилось после нашего разговора в лечебнице, когда я тебе призналась, Вук, что люблю другого.

Беловук теперь опустился на корточки подле Сини, и, протянув руку к моему лицу, нежно огладил щеку, смахивая оттуда слезы. Я даже не приметил, что, оказывается, заплакал, наверно, поэтому и наблюдение мое становилось рассеянным. Бабушка Виклины, стоило возле нее присесть Беловуку тотчас дернула голову вправо и плечи ее зримо сотряслись, словно она была не в силах переносить происходящее, и подумала, что у ее внучки провал в памяти.

— Да, дорогая, — нежно отозвался он, и с той же теплотой провел ладонью по волосам Лины, разравнивая отдельные локоны. — Тот разговор плохо сказался на тебе. Не надо было его и начинать. Но я убежден, что проводимый мною комплекс мероприятий одобренных твоим врачом и моим руководителем Осмак Санко вскоре даст положительный результат, и не останется никаких последствий от острого нарушения кровообращения мозга. Я убежден, Лина, ты будешь совершенно здорова и сумеешь встретиться со своим любимым землянином, выйдешь за него замуж и станешь самой счастливой женщиной, супругой и мамой.

Беловук это сказал с такой нежностью и уверенностью, что я внезапно почувствовал к самому себе лютую ненависть. К себе долбанному такому эгоисту, который довел Лину до страшной болезни, расстроил ее брак и будущее своими перемещениями.

Если бы я только мог сейчас треснуть себя по башке, или остановить эти прыжки… Прыжки, каковые начались с любопытства, а закончились такой трагедией, болью любимого моего человека, которого я сломал, лишил права выбора заставив полюбить себя и тем изменить собственную жизнь.

Я себя ненавидел!

И если бы я только мог это контролировать, прекратить. Я бы не пожалел то жалкое, что составляло меня как мысль, личность, душу.

Убивал! Я убивал мою Лину! Эта мысль обжигала мою голову изнутри, давила на грудь, и я, осознавал, что болит мозг, сердце не мое, только моей обожаемой девочки, тем самым повышая в ее организме волнение. Я понимал, что это не болезнь, а лишь замещение Линочки провоцирует у нее нарушения кровообращения в мозге.

Я понимал… Осознавал…

Но ничего не мог поделать сейчас ли, потом ли. Потому как не знал, каким образом это можно контролировать или прекратить.

Впрочем, прекратить перемещение было можно…

Слезы, выскочив из глаз моей любимой, заструились по нежной коже ее щек. Они обильным потоком скатились к подбородку, и, схлынув с него, стали капать на ее удлиненную шею, на материю облегающей зеленой, трикотажной футболки с длинным рукавом, проявляя под ней прячущуюся шаровидной формы грудь с чуть приподнятыми сосками.

Плакала Виклина, ее глаза. И в унисон им рыдала моя душа, личность, сеть нейронных связей в мозге, словом то, что отличало во мне человека, несущая любовь к этой девушке из другой Галактики, с другой планеты, иного мира… даже не столько чуждого, сколько обратного моему.

— Не плачь, дорогая, — прошептал Беловук, и, подавшись с корточек, прижал голову Лины к своей груди, стараясь всеми силами защитить, спасти, уберечь от меня.

Меня — избалованного эгоиста и бессовестного хама, проклятого землянина, вторгшегося в их жизнь и разрушившего все, что их связывало и могло объединить на оставшееся время, на всю жизнь.

Сероватый туман, застилающий мои глаза, внезапно слегка колыхнулся перед ними, и я увидел желтоватую, студенисто-овальную массу, изрезанную глубокими бороздами, извилинами, где сами морщинки, ложбинки на ней покрытые чуть видимой сетью связей, в местах стыка превратились в тлеющие розовые угольки. Теперь мой нос, обоняние наполнилось сладостью распустившихся цветов, свежестью и необычайным пряным ароматом, напоминающим горько-миндальный, терпкий вкус, но как я знал имеющий ассоциацию только с любимой Линочкой. Еще миг и по правую от меня сторону слегка мигнула крупная алая искра, а затем я услышал высокий голос, нежный, красивый от природы наполненный лирической легкостью, так точно то заговорила со мной фея, волшебница, богиня, сказавший:

— Не плачь, землянин! Ты самый лучший, потому как есть моя половинка. Частичка некогда распавшейся мысли, — и немедля звучанию голоса подыграли флейта и скрипка, заглушая сначала его звук, после гул этого мира, леса, наполненного насекомыми, птицами, животными и раскатистым уик-уик, будто спрашивающей, что-то серо-коричневой обезьянки, видно, прячущейся в листве пальмы.

А миг спустя из поля видимости пропала не только алая искра души, личности, мысли Лины, но и сам ее желтоватый, студенисто-овальный мозг.

— Прости любимая! — закричал я, сейчас ощущая, как на смену моей девочки пришел липкий темно-синий туман, который порывистым колыханием ворвался в мой рот, нос, словом меня всего… Так, что я стал задыхаться, а может даже, как благо умирать…

Умирать, лишь бы только прекратить мучить мою девочку, и тем вызывать усиление болезни в ней и ее последствий.

В этот раз не было полета.

Не видел я черно-матового пространства, ни снежинки, ни черной трубы, ни паутины паука. Не было даже бесконечных просторов Млечного Пути завернувшего мешанину цвета, сияния, форм, звезд, планет, пыли и газов в бесчисленное количество рукавов, похожих, на колеса.

Была только плотная темнота. Такая густая, словно кисель, который любила варить моя бабушка на завтрак и подавать с манной кашей в детстве. Та мгла стлалась вокруг меня, не только сверху, снизу, но и с боков. И я в ней не парил, не летел, не пытался из нее выбраться.

Я в ней стоял, а, может, лежал.

Потому как-то и вовсе мгновенно выступивший надо мной вентилятор, враз обратил на себя внимание вращением мощных белых лопастей прихваченных по краю голубой изморозью. Это был потолочный вентилятор, который применялся для перемешивания царящей вокруг него черной массы, оставляя на местах соприкосновения прямо-таки голубые полосы. Его пятнадцать узких лопастей созданные из какого-то металла, на вроде алюминия, насыщенно сияли и мне все время желалось закрыть глаза, и сесть.

— Когда-то, — неожиданно раздался голос. Это звучал неживой с металлическими нотками и небольшим эхом голос, который заполнил пространство до вращающегося вентилятора. — Мысли бога были статичны. Так как и само божество пребывало в зачатке, в куколке. Но как и все в мире, бог медленно развивался, наполняя жизнью, силой свое тело и мыслями мозг.

Теперь прямо передо мной на фоне вращающихся лопастей вентилятора появилось полупрозрачное яйцо и внутри него схематично начерталось маленькое создание (плывущее словно в густоватой, прозрачной жидкости) с крупной головой, равной по длине туловищу на котором заметны стали ножки, ручки. Его прозрачная кожица внезапно, будто от однократного всплеска крови, наполнилась чуть зримым розовым цветом, и тотчас стали видны два мельчайших глазика, нос, уши и даже бьющееся сердце, колыхающийся серебристый мозг в голове. Маленький человечек, уже даже не эмбрион, не зачаток, принялся моментально развиваться, формируя привычные формы и размеры человеческих рук, ног, головы и тела. Лишь через розовато-прозрачную кожицу все поколь проглядывал его голубоватый легонько колыхающийся мозг, все время изменяющий форму.