Жорж Блон - На суше и на море

Солнце щедро льет на землю горячие лучи. От раскаленной земли пышет жаром. Белогрудого томила жажда, а в кустах, в тени, беспокоили комары, он пустился бежать в глубь заповедного леса. Такого жестокого зноя Белогрудый не испытывал на своей далекой родине. И вдруг на зверька повеяло прохладой. Впереди, в долине речки, среди сочной зелени лиственниц, ослепляюще ярко блестело ледяное поле. Соболь еще никогда не встречал таких чудес. Громадными глыбами распалось большое тело наледи. С мощной толщи льда стекали ручьи, разноцветными искрами играло на нем солнце. А рядом буйно зеленело разнотравье, горели золотисто-желтые венчики лапчатки, испускал тонкий медовый запах зверобой. Порхали бабочки, пронзительно верещали кузнечики, с цветка на цветок с жужжанием перелетали шмели. В жаркие летние дни Белогрудый стал часто бывать здесь.

В один из таких дней Коля Кылтасов шел по лесу, совершая очередной обход своего участка. Тайга уже полностью оделась в свой летний наряд и надежно укрыла от посторонних глаз потаенную жизнь своих обитателей. Но охоттехнику были известны многие ее тайны. Вот он увидел, как нога какого-то зверя надломила лист зверобоя, примяла траву. Затем его зоркие глаза заметили еле видимые следы на краю лужицы.

Присев на корточки, Коля стал внимательно изучать их. Два соболя прошли здесь утром. След покрупнее принадлежал самцу, помельче — самке. Соболи шли мелкими шажками, играя. Значит, где-то недалеко должно быть их гнездо. Коле захотелось хоть мельком взглянуть на эту пару. На раскидистых сучьях ели он соорудил наблюдательный пункт и засел в дозоре.

Летний день постепенно шел на убыль. Умолкли птицы, злее запищали назойливые комары. Коле пришлось натереть лицо и руки противокомариным средством. «Придут зверьки, не могут они вечером отсиживаться в своем логове», — думал охоттехник.

Медленно тянутся минуты. Но Коля привык целыми днями просиживать с биноклем у излюбленных лазов зверей. И вот мелькнула легкая тень.

О-о, это кто? От волнения у Коли в руках дрогнул бинокль. Мимо шла соболюшка. Она часто останавливалась, оглядывалась. За матерью, неуклюже переваливаясь с боку на бок, черными шариками катились соболята.

Под Колей чуть слышно треснула ветка, соболюшка бросилась наутек. За ней последовали малыши. Только один, самый слабенький, отстал, спрятался в листьях осинника, да так, что весь зад остался на виду.

Коля спустился вниз и подошел к соболенку, тот заворчал, вытянув шею. На груди у него светлело белое пятнышко. Значит, у Белогрудого уже появилось потомство! Коля радостно улыбнулся: прижились соболи в якутской тайге.

…Когда соболята подросли, мать, подчиняясь инстинкту, повела их в неведомые края, туда, где пищи было вдоволь и каждый молодой зверек мог найти себе без труда пропитание.

Через два дня они уже пробежали километров двадцать на запад.

На третий день пути в глухом лесу семья соболей наткнулась на тушу павшего сохатого. Тут звери жили долго, отъедались. Закончив пир, они разбрелись в разные стороны, каждый занял свой промысловый участок.

Остальные зверьки-путешественники тоже облюбовали места среди просторов якутской тайги. Несколько соболей остались на постоянное местожительство там, где были выпущены из клеток.

Коля Кылтасов все чаще встречал следы соболей. Через несколько лет зверьки так размножились, что достигли, как говорят охотоведы, промысловой плотности. Это значило, что их уже можно добывать на пушнину.

Это была страшная ночь. Ураганный ветер бросал в окна пригоршни снега, царапал по стеклу заледеневшими ветками деревьев, где-то со скрежетом отдирал железо. Сквозь его вой с моря доносился тяжелый гул: там бесновался шторм.

К утру ветер затих. И тогда глазам открылась картина ночного «ледового побоища». Сломанные, исковерканные ураганом кроны вечнозеленых деревьев, грузные снеговые подушки на веерных пальмах и кедрах, на растерзанных ветках кипарисов, в одну ночь потерявших свою извечную стройность, на почерневших листьях камфорных лавров.

— Ну, теперь все, — сказал утром сосед, счищая с подветренной стены дома глыбы налипшего снега. — Отжили наши субтропики.

Кажется, он был прав. Ураганная ночь 28 января 1964 года оказалась самым жестоким ударом после почти двухнедельных морозов, после небывалой грозы, разразившейся накануне.

Удивительная была гроза. С громовыми раскатами и судорожными стрелами молний, со всеми атрибутами этого летнего обновления природы. Кроме одного: вместо ливня, обычно сопутствующего грозе, на землю обрушился снегопад такой густоты и стремительности, что автомашины днем с зажженными фарами еле пробивались сквозь белую мглу.

— Такой зимы в Сочи еще не бывало, сколько живу, — добавил сосед. — Главное, цитрусовые жалко, опять на дрова пойдут, как в пятидесятом году.

Больно кольнула мысль: и тот необыкновенный сад на дрова? Не теряя времени, иду на Сочинскую опытную станцию субтропических культур.

Вот они, аккуратные шеренги апельсинов и мандаринов, лимонов и грейпфрутов, еще недавно увешанные яркими сочными плодами. Сейчас, пригнув головы, они спрятались под общую крышу — длинные белые полотнища, пришпиленные по бокам к земле. Заметенные снегом, укрытия похожи на сугробы, над которыми ветер гонит поземку. Другие деревца, повыше, закутаны каждое в свою полотняную или марлевую одежду. Странными белыми фигурами застыли они на склоне, откуда видно почерневшее штормовое море.

Пока, конечно, не угадаешь, перенесут ли деревца эту небывало суровую зиму в своей обычной одежде, в которую одевают их тут, на цитрусовом «севере», каждую осень. Выдержат ли? Покажет весна. А на соседнем участке, куда я направляюсь, как видно, не надо и ждать весны, чтобы ответить на этот вопрос. Густо-зеленые деревца, отделенные от своих собратьев лишь неширокой дорогой, кажутся забытыми людьми. Усыпанные снегом, непокрытые, они знобко вздрагивают каждым листком на леденящем ветру.

Живы ли еще? Срываю листок. Он хрустнул в руках и разломился на хрупкие зеленые осколки.

Конец! Невольно охватила острая жалость. Я знала, что за драгоценность были именно эти маленькие деревца, оставленные в самую опасную пору на произвол судьбы. Знакомство с ними осталось в памяти как экскурсия по саду чудес.

Это была действительно экскурсия, к которой я присоединилась прошлым летом. Экскурсантами были ученые из Москвы, а экскурсоводом — человек, которого знают в лицо тысячи людей не только нашей страны, но и всех континентов. Сутулясь, тяжеловатой походкой проходил он в тот солнечный день дорожками сада впереди экскурсии. В сандалиях на босу ногу, в легкой рубашке с расстегнутым воротом, в неизменной белой полотняной фуражке, из-за которой верхняя, незагоревшая часть лба его всегда резкой границей отделена от лица, покрытого несходящим густым загаром. Человек, вырастивший этот сад и теперь показывавший его коллегам, — Федор Михайлович Зорин, селекционер. Он останавливался у какого-нибудь деревца, начинал рассказывать. И тогда лицо его преображалось, в глазах зажигался упрямый огонек. Немолодой, несколько усталый человек уступал место смелому экспериментатору, идущему в науке своим путем.