Бронислава Бродская - Капсула [СИ]

Безжалостная, бесстыдная камера безо всякой скромности показывала их в постели, Захар целует ее вовсе не отеческим, а совершенно мужским поцелуем в губы. Он сильнее ее во всех смыслах, и физически и морально. Он мог бы жить без нее, а она без него — не смогла бы. От его седых, поредевших волос пахнет хорошим мылом, чем-то терпким и сухим, чему нет названия. Он никогда не делает ей замечаний по-поводу ее внешнего вида, он любит не ее внешность, а ее суть: ранимая, нуждающаяся в ласке и заботе маленькая потерянная девочка, завороженная сильной личностью, которой он для нее странным образом оказался. Сам себя Захар не переоценивает.

Смотреть на своего Захара Иза может бесконечно. Кино дает ей такую возможность, но Лида знает, что все, каждый кадр «не зря», он зачем-то нужен, работает на идею. Ага, вот оно … Изольда выходит от гинеколога, только что узнав, что беременна. … Ей 42 года. Врач говорил ей, что эта беременность скорее всего последняя, это ее единственный шанс … больше не предвидится, она, дескать, должна серьезно подумать. Изольда подумала, решение далось ей легко. Не будет она рожать! Зае не нужен ребенок, он не хотел с ней быть, потому что именно такая идея приходила ему в голову. Что ж удивляться, такой ответственный порядочный человек. Больной 73-летний старик, надо называть вещи своими именами, разве он может позволить себе младенца? Нет конечно. Впрочем, Захар не знает о ее походе к врачу. Она ему не говорила о своих женских проблемах, он пока ни о чем не догадался. Нечего ему волноваться, она его оградит от неприятного решения. Она сама все сделает, скажет «Зае», что съездит в командировку, поживет в своей однокомнатной квартире … Он ничего не узнает. Зачем ему ребенок? Она — его ребенок. И ей не нужен ребенок, «Зая» ее ребенок и другого ей не надо. Появление младенца — это для них обоих катастрофа. Она не позволит себе ставить Заю перед моральным выбором. Ни в коем случае.

Все так и было. Иза взяла несколько дней на работе «за свой счет», Захар ни о чем не подозревал, она лежала одна на своей широкой тахте, из нее лило, как из «зарезанной свиньи», Изольда терпела, уверенная, что она все сделала правильно. Потом кровотечение и боль прошли, и аборт, третий в ее жизни, забылся как досадный эпизод, о котором никто не узнал, ни друзья, ни родственники.

Боже, а это кто? Младенец в коляске мелькнул только на секунду, потом на экране появляется маленький мальчик где-то на даче, у него в руках сачок, он носится за бабочками … кричит и смеется. Взрослых рядом с ним нет. Изольда сначала не понимает, почему там в кино ребенок. Она вообще к маленьким детям равнодушна, они ее не умиляют, представляются докучливыми, несуразными существами, с которыми она никогда не имела дела. К чему этот мальчишка? Лида понимает это раньше старухи: это ее нерожденный сын, его зовут Илья. Камера показывает ребенка, непонятно, как мальчик рос, кем стал, каковы их отношения. Он виден только ребенком, живым, красивым и бесконечно знакомым. Изольде кажется, что она его знает. Смотрит на малыша не отрываясь, и в ее душе смятение: а что, если бы она тогда решила по-другому? Что бы это изменило? Может все бы изменило. Но у нее же не было иного выхода, кто бросит в нее камень? «Кино», получалось, бросало? Судило ее? Или все-таки не судило, а только показывало альтернативный вариант?

Изольда хотела бы еще смотреть на своего ребенка, ненасытно впитывать в себя черты мальчишки, рядом с которым она могла бы прожить всю вторую половину своей жизни, но кино переключилось на другое, самое ужасное, чего конечно же не могли не показать. Лиде было прекрасно известно, что если клиент не хочет чего-то видеть, ему продолжат это показывать, но если он жадно смотрит, показ прервется, выполнив какую-то неведомую задачу.

Совсем другие кадры, но поскольку Лида смотрит кино Изольдиными глазами, она немедленно узнает эти места. Конец 41-го года. Река Миасс, дым из заводских труб. Это Челябинск. Дядя отправил сюда в эвакуацию Изу с родителями. Сами они эвакуации не подлежали, нигде на работали, папина артель не в счет. Ехали долго, почти целый месяц, вагон был утеплен, но с горячим питанием в дороге были перебои. Мама лежала на полке, папа как-то потерялся, не всегда знал, что делать, когда эшелон подолгу задерживался на станции, пропуская раненых с фронта. Иза с тоской смотрела в окно, там вдоль насыпи лежали искореженные вагоны. Эшелоны бомбили. «Не смотри туда» — говорил папа, но Иза все равно смотрела. Вагон стал ей почти родным: деревянный настил из досок, печка буржуйка, солома на досках, которые они застелили своим бельем. Иза выбегала на станциях, чтобы получить на эвакопункте хлеб и кашу. Она была проворнее родителей, и очень гордилась тем, что она такая добытчица. Что бы они без нее делали.

Челябинск встретил их грязью и неразберихой. На узлах и чемоданах сидели люди, бегали дети, но их встретил какой-то дядька с машиной и отвез на квартиру. Им повезло, что дядя обо всем позаботился. Они ехали в газике, шел мокрый снег с дождем, было холодно, дул сильный ветер. Их поселили «на подселение» в большую квартиру кого-то начальника, он практически не бывал дома, его жена с сыном жили в спальне. Они заняли кабинет, а семья Ефремовых из Москвы, муж с женой спали в бывшей столовой. Маму уложили на диване, а они с папой устроились на козлах. В квартире было тепло, а это главное. Жили как одна семья. Карточки оформили, как на «иждивенцев», Иза ходила менять на рынок кое-какие вещи, которые родители привезли специально для этой цели. Ее обязанностью было кроме того стояние в очереди, чтобы отоварить продуктовые карточки. Терпимо, они приспособились, Иза в свои недавно исполнившиеся 12 лет, ощущала себя в семье главной, главнее родителей. Взрослых отправляли на работы в колхозы, но ее родители имели справки инвалидов и их никуда не посылали, из-за этого жили впроголодь. Жаль, что у нее такие старые и больные родители, ничего не могут. Иза относилась к ним немного как к детям, себя считая взрослой, опытной и очень самостоятельной. У них в квартире все было нормально, а вот в очередях Изе часто приходилось от местных слышать, что они, эвакуированные москвичи, все «белая кость, беженцы, дезертиры» и еще «жиды», которые местных считают «лапотниками». Иза не очень понимала, почему люди так думают, но родителей не спрашивала, откуда-то знала, что это их расстроит.

Изольда внимательно смотрела про Челябинск и воспоминания нахлынули на нее, свежие, острые, как будто все происходило вчера. Один раз она потеряла только что выданные на весь месяц карточки, вернее, их у нее, скорее всего, украли. Иза плакала, мама ее утешала, потом позвала Ефремову, дала из узелка какое-то свое кольцо с камнем и попросила продать. Иза не хотела продавать, но ее никто не спросил. Мама все-таки не была ее дочкой, как ей иногда казалось.