В Бирюк - Гоньба [СИ]

Впрочем, дышать я не мог ещё и из-за куска армяка в горле, разодранные нитки которого вызывали неудержимые рвотные позывы.

Идиоты! Я же «Зверь Лютый»! Я же надежда и отрада всего прогрессивного человечества! Я же, мать вашу, владетельный Воевода Всеволжский! Да у меня там войско, казна, требушеты, ушкуи, телеграфы…!

«Там». Не «здесь».

Здесь я — смердятина взбунтовавшаяся. Двуногая разновидность бешеной собаки.

«Встречают — по одежке, провожают — по уму» — русская народная.

Меня будут хорошо провожать. Если сумею дожить до того момента, когда появится случай проявить ум. А если — «нет», то — «нет». Кладбище «для бедных» у них в посаде я сегодня видел.

Поток продолжающихся ударов кулаками и ногами вдруг прекратился, над головой раздались какие-то… спокойные неразборчивые голоса. Особенно неожиданные после яростных воплей моих противников. Меня подняли за вывернутые за спину руки, ударили поддых, врубили по почкам, подхватили и поволокли. Головой вперёд. На разъезжающихся на льду ногах. В развязавшихся онучах. Кто-то из моих носильщиков наступил на один. Чуть ногу мне не оторвал. И — руку.

Тащили меня недалеко. Всего пару раз уронили. Раз — об лёд. Больно. Раз, кажется, в навоз — мягко. Приложили плечом в дерево. Бросили на… на какие-то доски. Попинали чуток ногами. И всё стихло.

Ушибы, удары, честно говоря, в этот момент почти не ощущались — моё внимание полностью занимало иное впечатление.

Я очень хотел дышать.

Страстно.

Всем телом, всей душой.

Всем нутром и сущностью.

Но кляп и кожаная петля на шее — не давали.

Задыхаться, пытаясь блевануть, одновременно ругая себя последними словами за проявленную глупость в форме «чувства собственного достоинства в армяке» — яркое впечатление.

Столько всего понаделать, построить, вытерпеть… и так глупо нарваться «на ровном месте» — на дворе церковном. Вообразить, будучи в крестьянской одежде, себя человеком…

«Человек — это звучит гордо!».

Звучит. Но — недолго. До первого кнута.

В глазах была уже не темнота от намотанных на голову тряпок, а разноцветные пятна и цветные колёса от удушения.

Тут обмотку с моей головы осторожно сняли и, вдруг показавшийся знакомым голос, ласково произнёс:

— Ну здравствуй, шкурка серебряная. Уж не ждал, не гадал, а свиделись.

Я потрясенно пытался вглядеться в склонившееся ко мне лицо. Разглядеть. Сквозь опухшие от побоев веки, сквозь слипшиеся от пота ресницы, сквозь текущие от удушья слёзы.

Лицо расплывалось, очертания дрожали. Но… но это был он.

Хотеней Ратиборович. Из рода киевских Укоротичей.

Мой господин. Хозяин. Любовник. Единственный. Единственный в мире. В двух мирах моего времени.

Кошмар. Кусок из страшных снов после переедания на ночь. Я ж про него и думать забыл! Я ж был уверен, что убежал от… всего того киевского ужаса. Когда меня ломали. И — сломали. Трижды. Когда мне показали кусочки из бездны. Из бездны моей души. Моей слабости, моих страхов. Страха пустоты. Страха бессмысленности. Страха быть преданным.

Преданным. Брошенным единственным человеком в этом мире. Единственным любящим. И — любимым.

Боже мой! Как я тогда любил его! Безоглядно, беззаветно! Всей душой, всем сердцем своим!

Когда меня, после Саввушкиных подземелий, после бесконечной череды боли, унижений, страхов, завёрнутым в тулуп, подхватили на руки и потащили к нему… На первую нашу встречу… Совершенно испуганного, ничего не понимающего, бессмысленного, бесправного, бессильного, беззащитного… Рабёныша. Зацепившегося за одну-единственную мысль.

Всё, все мои прежние представления, понятия, цели и оценки, душа и тело — были вдребезги разбиты, разломаны. Осталось одно. Столп, вокруг которого в беспорядке болтались ошмётки сознания. Единственный стержень, вбиваемый в душу неделями предыдущих ужасов, страданий и поучений.

«Отречёмся от старого мира…». От мира, где я что-то знал, что-то умел, что-то значил… был чем-то. «Старый мир» — погиб. Исчез. Сбежал из моей души от тычков Саввушкиного дрючка. Человек — пыль. Ты — прах. «Отряхнём его прах с наших ног». «Прах» себя, своей гордости, своей самодостаточности. Своей личности — «старого мира». Полное само-отречение, само-отверженность.

«Личность — ничто». А что — «всё»? Коллектив? Господь? Господин? — Да. Иного — нет. Хозяин. Мой.

Служение. Истовое. Честное. Всей своей испуганной и истерзанной душой. Служение господину. Единственному спасению в этом чуждом, страшном, безумном мире. Хозяину. Владетелю. Владельцу. И робкая, слабая надежда, последняя из не сгинувших уже надежд: «Мой господин… Он — хороший».

Тогда, после недель темноты и смрада застенка, свежий, морозно-весенний воздух во дворе боярской усадьбы бил в нос, в лицо, в душу. Вливался, пьянил. Радость свежести, радость света. Радость надежды. До сих помню тот запах подступающей, ещё снежной, весны.

Это был мой шанс. Как я теперь понимаю — единственный. Шанс остаться живым. Живым и мыслящим. Сохранить разум и душу. Понять этот мир. Поняв — попытаться найти в нём место. А не превратиться в тупую забитую двуногую скотинку. Или, вероятнее, просто в кусок быстро сгнивающей падали.

Как я тогда волновался! Перед встречей. Первой встречей с моим… С моим светочем, моим спасителем. Моим властелином… Единственной ниточкой в этом мире, позволяющей мне не рухнуть в темноту небытия, в мрак и ужас безумия.

Робкие, едва начавшие пробиваться, ростки надежды, только возникающие на руинах моей тогдашней души, моего сознания, моей личности, разрушенных Саввушкиным «правдовбиванием», космической пустотой одиночки-подземелья, побоями, муками, уговорами, проповедями, дрессировкой, голодом, жаждой, лишением сна, болью… и снова… и опять… Надежды ещё не осознаваемой, не высказанной, но лишь едва-едва ощущаемой, чувствуемой. Даже не — «будем жить!», а просто — «не сдохнуть бы в бессмысленности пустоты и непонимания». Пусть бы и «сдохнуть». Но хоть ради чего-то. Или — кого-то.

Все эти… «надежды на возможности надеяться» — связывались с ним. С Хотенеем. Сперва ещё — невиданным, незнакомым. С поименованным символом. С какой-то лихорадочно воображаемой измученным мозгом, израненной душой смесью русского витязя с лубков и Иисуса с икон. Всемогущего. Всевидящего. Всеблагого. Спасителя. Вседержителя. Господа. Господина.

«Он заботиться обо мне, он обо мне думает, он позвал меня к себе. А я его… я его люблю! Я ведь пока ничего другого не могу! Не умею, не понимаю. Только любить. У меня не осталось ничего. Только душа. В изнурительной, изнывающей пустоте чуждого мира только одно лекарство для души — любовь. Только один свет — любовь к нему».