В Бирюк - Гоньба [СИ]

Эта надежда — единственное, что позволяло хоть как-то ожидать жизни, не сваливаться за грань безумия, поддерживалась повторяемыми поучениями Саввушки, образом Спаса в застенке, людьми, вещами, всем… Всё принадлежало ему! Весь мир вокруг меня! И — я. Между прочими вещами…

Мда… Факеншит. Сильнейшие душевные переживания при крайнем физическом истощении. Помнится, слёзы у меня тогда текли от… от всего. От света, от звука. От слова. От надежды.

Теперь… Теперь слёзы текли от боли в горле, от невозможности вздохнуть.

Хотеней суетился вокруг меня, что-то ворковал умильно, ласково гладил по голове:

— Сколько лет прошло, а всё такой же! Лысенький, гладенький, с искоркой… Как углядел — глазам не поверил!

Обычно, я уже в апреле загораю. Остаточная металлизация на коже, и так ослабевшая за эти годы, становится невидимой. Но сейчас, в конце февраля, загар уже сошёл. Когда на мне разорвали одежду… кто видел — тот может снова увидеть. И понять.

Появился какой-то прислужник с шайкой горячей воды и чистыми тряпками. В четыре руки они осторожно срезали с шеи удавку, распутали руки, принялись освобождать меня от грязной, мокрой, порванной в клочья одежды. Хотеней довольно беспорядочно суетился, непрерывно говорил, у него дрожали руки. От радости встречи? Когда они кантовали меня или задевали те места, по которым пришлись удары кнутов… и другие удары… — было больно.

Впрочем, я же помню, что боль не может быть бесконечной. Она теряет остроту, силу. Отступает, омертвляется. Помню. С того раза. Когда он меня… поял. В первый раз. Как оказалось — и в последний. Лишил «девственности». «Невинность» я потерял сам, значительно раньше, в другую эпоху и в другом месте.

— А вырос-то! Вырос-то как!

Хотеней заботливо, даже — нежно, промывал тёплой водой мои раны и ссадины, принялся их смазывать, гонял прислуживающего ему молодого парня за каким-то особенным бальзамом. Добродушным, домашним говорком развлекал меня рассказами:

— А мы-то тогда… Я, знаешь ли, грустил за тобою. Сильно грустил. Другого-то такого так и не сыскалось. А как ты тогда на свадьбе плясал! По сю пору перед глазами стоит. Как золотишко-то на твоём-то, на теле белом, позвякивает, тряпки-то те красные будто море волнуются… Глаз не отвесть! Эх, было времячко! А женка-то моя, которая тогда тебе ноги-руки поломать обещалася, померла, прости её господи. И батюшка еёный, Гордей-боярин, помнишь? — преставился. Да уж… Мы-то думали — убили тебя. Всех вас поганые зарезали. Слух такой был. А вон оно как. Ты живой. А жёнка моя — уже и сгнила в могиле-то.

Я с некоторым удивлением, даже — потрясением, вдруг понял, что за прошедшие годы Хотеней сильно изменился.

Прежде он был молодой, русобородый, среднего роста, мужчина. Красивый, сильный, спокойный… Прекрасный… Столп и светоч. Свет и смысл жизни. Моей жизни. Власть безграничная и всеблагая. Спокойное могущество, добрая сила.

Теперь же я видел довольно обычного мужичка. Невысокинького, несколько оплывшего, с хорошо выпирающим животиком, с опустившимися щеками, с красными прожилками на носу. Пьёт? Он и тогда, в Киеве, был до этого дела… весьма не враг.

Даже голос у него изменился. Прежде твёрдый, бархатистый, глубокий, он когда-то пробирал меня аж до трепета. Выворачивал душу наизнанку. Внутри всё дрожало. От волнения, от счастья, от… от одного его присутствия.

Теперь же, хотя многие интонации сохранились, я слышал мелкий, несколько дребезжащий тенорок. С явными признаками периодической одышки.

А изменился ли он? — Конечно, столько лет прошло… Но так ли сильно? Или это изменился я? Стал умнее, опытнее… Понимать здешнюю жизнь… хоть чуток, но начал. Просто — больше стал. Тогда — он был могуч и силён. Возвышался, громоздился над сопливым тощим подростком. Мощь. Благосклонная. Благая. А теперь я на голову его выше. И в плечах шире. И кулак больше…

Тогда, сразу после «вляпа», первые встретившиеся мужики показались мне огромными мохнатыми гориллами. Просто потому, что моя «точка зрения» находилась очень низко. Физически и социально.

Тогда он был главной частью страшного, дикого, непонятного, очень болючего мира. Самый важный, яркий, всё определяющий кусок реальности. А я был — никем. И звали меня — никак. «Шкурка с искоркой».

Все дела, все люди в моём тогдашнем окружении, все мысли и события, всё — крутилось вокруг него. Ось мира.

Теперь таких «кусков реала» в моём «поле зрения» стало значительно больше. Да я и сам… немалый «ломоть» здешней действительности.

Восприятие объекта зависит не только от свойств объекта, но и от точки зрения наблюдателя. Но чтобы до такой степени…. «Он — упал». Да не — «у него упал»! а — «упал в моих глазах». Хотя сам он — никуда не «падал». Просто «глаза»… переместились.

Пришлось лечь на спину — коленям и локтям сильно досталось. Хотеней уселся на пол, закинул мои ноги себе на плечи и, осторожно смазывал голени, по которым били и кнутами, и сапогами, а онучи, хоть и тёплые — защита слабая, продолжал непрерывно щебетать, вспоминая прежнее наше с ним общение, последующие разные события. С гордостью упомянул о делах нынешних:

— А князь-то наш, Ростислав Мстиславович, меня ценит-уважает, к себе приблизил. Вот, наперёд послал, усадьбу ему, стало быть, под постой подобрать.

Где-то по краю сознания проскочила мысль: «чрезвычайно ценный контакт». Квартирьер Ростика, имея ко мне «особые отношения», вполне может обеспечить присутствие на всех этапах предстоящей «поряди». Даже на закрытых, келейных сборищах.

— Перевернись-ка.

Мне пришлось стать на четвереньки, Хотеней, принялся аккуратно обрабатывать полосы содранной на спине кнутами кожи.

Это очень хорошо, что армяк был. И кнуты — не палаческие. Кабы выдрали полосы мяса «мало не до кости» — я бы тут вовсе без чувств валялся, кровью истекал. А так — ничего, только «ватный туман» в голове. Нечёткость в координации, провалы в чувствительности, слышу через раз…

Пройдясь мазью по странгуляционной борозде от удавки на моей шее, Хотеней вдруг сообразил:

— А ошейник-то твой где? Ну, гривна холопская? Снял? — Ай-яй-яй. Нехорошо хозяйский знак убирать. Ты, выходит, теперь холоп беглый? Беглый да словленный. Хе-хе-хе… Не боись — бить-казнить не буду. Прощаю. На радостях. Это ж такая удача! Случай такой, чтобы беглого холопа через столько лет сыскать! Да ещё такого. Большого, здорового, сильного… Красивого…

Его рука, прежде чуть придерживающая меня за горло, пока он смазывал да заматывал тряпицей мне шею, уверенно, по-хозяйски заскользила по моему телу. Пощупала, мимоходом, мускулатуру на плечах, проверила бицепсы, скользнула по спине. Осторожно обходя уже переставшую кровоточить длинную ссадину, оставленную кнутом, мимо здоровенного синяка на рёбрах с левой стороны, где наливался чёрным здоровенный синяк от удара сапогом «балеруна».