Лазарь Лагин - Старик Хоттабыч. Голубой человек

Симка помолчала, сердитая, обиженная. Потом вздохнула, плюнула в сердцах:

- Даже зло берет!… Ве-се-ли-е!… Плакать хочется, на то веселие глядя!…

Глухо хлопнула дверь женского корпуса. На обледенелых ступеньках возник нестарый приземистый мужчина. Бородатый, в пышной заячьей ушанке, в неожиданных господских пенсне на хрящеватом красивом носу.

- Африканов! - шепнул Фадейкин Антошину и подтолкнул его ближе к ступенькам. - Табельщик… Захочет, враз устроит на работу. Ему это раз плюнуть…

Африканов был пьян, строг, высокопарен, задумчив.

- Эх, люди, люди! - скорбно покачал он головой, не очень резко, чтобы не потерять равновесия. - До чего ж образованному человеку гадко смотреть на пьяненьких… Особливо ежели, к примеру, бабы!… Довлеет дневи злоба его, заключил он ни к селу ни к городу, повернулся лицом к дверному косяку, о который благоразумно уперся правой рукой, и понес дикую околесицу про Содом, Гоморру, про Канатчикову дачу, конторщика Василия Епифаныча, хожалого Ефима, про крещенское водосвятие, имеющее быть шестого января, в день богоявления господня, на Москве-реке, близ Москворецкого моста, и что не следует пугаться стрельбы, потому что при погружении креста в воду из пушек на Тайницкой башне будет сделан сто один выстрел. От водосвятия и салютационной пальбы он перешел почему-то к вопросу о санитарном состоянии на Ягодном рынке, что на Болотной площади, и залопотал, что это безобразие - ставить сита с ягодами прямо на землю, потому что через это микроба может вползти в ягоду, и тогда человеку, через микробу эту, верная смерть. Затем стал что-то бормотать божественное, пытался даже спеть «Кресту твоему поклоняемся, владыко!», но не то вспомнил, что до пасхи еще далеко, не то забыл слова, запнулся, замолк. В его пьяной голове происходили какие-то смутные процессы. Что-то в ней мелькало, мельтешило, распылялось и снова сбивалось в какие-то нелепые умственные комья, снова распылялось.

Помолчав, Африканов несколько пришел в себя, запальчиво заявил, что табельщик сам себе довлеет, и только тогда заметил, что его слушают трое: два парня и девушка. Мгновенно сработала выработанная годами цепкая и подозрительная память табельщика: одного из парней он видел впервые.

- Погодь, погодь! - пробормотал он, начальственно тараща глаза на Антошина. - Ты кто такой?… А ну, стой, молчи, говори, кто такой!…

Фадейкин сунулся было поближе к табельщику, чтобы объяснить ему, что вот парень хочет просить его милости, помочь устроиться на работу, но Антошин мягко отодвинул Фадейкина.

- Попросил бы не тыкать! - сказал Антошин табельщику. - Что за скверная привычка - тыкать незнакомому человеку!

Если бы перед онемевшим от негодования Африкановым вдруг возник в голом виде и на руках у фабричного жандарма Федотова сам господин Густав Фридрих Эммануил Миндель собственной персоной, Африканов вряд ли был бы больше потрясен. Впервые за долгие годы его трудов в качестве табельщика какой-то замухрышка, шаромыжник, мужичонка косопузый потребовал, чтобы к нему обращались на «вы»! От этого нахальства можно было сойти с ума.

- Ты что?! - с трудом выдавил Африканов из себя. - Ты с кем, щенок, разговариваешь?

- Кажется, с табельщиком, - отвечал Антошин, и не было в его голосе ни тени преклонения перед могущественной властью табельщика. - Но если вам угодно продолжать со мной разговор, извольте не ругаться и обращаться со мной на «вы».

- Си-ци-лист! - скорбно прошептал Африканов громким, театральным шепотом. - Ничего себе! Сподобил господь на старости лет!…

Он вздохнул, качнулся, пенсне соскользнуло с его мгновенно вспотевшего носа и повисло на черном шелковом шнурке, пока он не выпрямился, опершись для устойчивости о дверной проем.

- Погодь, погодь, дай мне писне надеть! Я интересуюсь посмотреть на тебя получше…

- Пользоваться иностранными словами надо правильно, - тем же очень спокойным и негромким, учительским голосом продолжал Антошин. - Не «сицилист» надо говорить, а «социалист», не «писне», а «пенсне»…

- Погодь, погодь! - бормотал Африканов, стремительно приходя в себя. - Ты кто ж такой?… Ты мужик или мастеровой?

- Рабочий.

- А грамоте знаешь! - уличил его Африканов. - Не-ет, ты, верно, студент.

- Студент, - спокойно подтвердил Антошин. - Студент-заочник.

- Погодь, погодь! Ты ж сказал, что ты рабочий.

- А я и есть рабочий. И студент в то же время. Понятно?

- Нет, - сказал Африканов. - Тут что-то не то… Такого не бывает, чтобы студент и рабочий… И никогда не может быть… Ты сицилист, вот кто ты! Пришел на фабрику народ смущать… Полиция! - заорал он вдруг. - Федотов!… Сюда!…

В священном порыве он кинулся Со ступенек, но не рассчитал своих возможностей, упал боком на грязный сугроб, и его начало рвать…

- Уходите, уходите! - прошептала Антошину Симка и принялась хлопотать вокруг терпевшего бедствие Африканова. Она приподняла его голову, сняла с него шапку, расстегнула пальто. - Вам здесь с Илюшей делать нечего!…

Уже бежал на призыв табельщика сторож в пудовом тулупе.

Его встретили Фадейкин и Антошин, неторопливо направлявшиеся к проходной.

- Окосел Африканов от винища, - сказал ему Фадейкин. - Слыхал, полицию звал?

- Ага! - сказал, задыхаясь от быстрого бега, сторож. - А мне было показалось…

- А ты перекрестись, если тебе показалось, - спокойно посоветовал ему Фадейкин. - Пойди помоги Симе Артемушкиной. Разве ей одной управиться с таким пьяным мужиком?… Нажрался вина, прямо срам… А еще табельщик, начальство!…

- Ну и отчаянный же ты парень! - прошептал он Антошину, когда они снова остались одни. - С самим Африкановым связался!…

- С самим Африкановым, с самим Африкановым! - передразнил его Антошин. Африканов кто? Африканов - табельщик, хозяйский холуй, цепной пес, а ты мастеровой, ткач, рабочий! На рабочих да крестьянах вся Россия держится, а ты «сам Африканов»!… Нет более гордого слова, чем «рабочий», «мастеровой человек»! Понятно это тебе?… Человеку гордиться надо, если он рабочий.

- Чем уж тут гордиться? - вздохнул Фадейкин. - Что-то ты, Егор, не сам ли тоже перебрал вина?

- А вот повидаемся в среду, - сказал Антошин, - тогда и поговорим, чем гордиться, чем не гордиться и можно ли в трезвом виде гордиться, что ты рабочий человек, а не какой-то табельщик…

- Какой-то табельщик! - усмехнулся Фадейкин, но вспомнил историю с дворником Английского клуба. - Что ж, Егор, встретимся, потолкуем.

- Африканов, когда проспится, ничего не будет помнить, - сказал Антошин. А если, паче чаяния, что-то начнет припоминать, говорите с Симой, что знать ничего не знаете, что были вы с Симой вдвоем и что он пристал к тебе, будто он тебя не знает и что будто ты «сицилист»…

- Это можно, - усмехнулся Фадейкин, заранее предвкушая удовольствие, которое он получит, если до этого дело дойдет.