Вероника Батхен - Фараоново племя

— Это не сложно.

Франческо встряхнул кудрями:

— Говорят, что мессер художник никого к ней не подпускает. Держит взаперти на женской половине дома, куда ходят одни служанки да старый певец-кастрат — чтобы Донна не скучала, когда господин погружен в дела. Говорят, будто он выгнал ученика, коий осмелился прикоснуться к подолу платья красавицы!

— Джаннино был бездарь и врун, — возразила женщина.

— Господь с ним. Понимаешь, мне нужно ее увидеть. Всего лишь увидеть… смотри, чтобы ты поняла — сколь достойна моя любовь, — чуть дрожащими пальцам Берни извлек из-за пазухи крохотный шелковый кошелек и распустил завязки — на белой ткани свернулся одинокий золотой волос, длиною в локоть. — Лодовико Моратти обменял мне его на перстень из Константинополя. Это волос из ее кос. Ты мне веришь?

Женщина прикрыла рот ладонью и будто задумалась. Поэт ждал, сердце билось под темным бархатом, словно птица в клетке.

Хорошо, — наконец сказала она, — приходите, синьор, завтра утром, на задний двор дома Санти. Не стучите в калитку — я сама вам открою и проведу. Деньги после. До встречи.

Женщина повернулась, и, не дожидаясь ответа, поспешила прочь с прытью, удивительной для ее возраста.

Окрыленный поэт возвратился в гостиницу. Он подарил слуге почти новые сапоги, бросил горсть серебра трактирным девчонкам, заказал у хозяина дивный ужин и не стал его есть. Стихи полнились в его голове, словно стая прелестных бабочек, Франческо записывал их не глядя… Ночь прошла незаметно, уснуть так и не довелось. Недовольный слуга остался стеречь сундук, а влюбленный поэт с первым лучом неяркого октябрьского солнца уже топтал грязь подле задней калитки прибежища Санти. Служанка ждала его. Оглянувшись — не дай бог, кто увидит, она открыла какую-то дверцу и за руку втащила поэта в темный чулан. Там навалом грудились на полках и на полу холсты, статуи, каменные обрубки и прочий хлам, пахло пылью, красками и мышами. Одинокий светильник едва позволял разглядеть помещение. Берни вдруг стало не по себе.

— Смотрите синьор, — прошептала женщина — здесь в стене потайное окошко. Вы увидите мастерскую. Госпожа Форнарина приходит туда позировать каждое утро, стоит свету лечь на подоконник. Иногда ее ставят одетой в бархат и шелк, иногда обнаженной. Будьте мужественны и терпеливы.

В груди Франческо будто вспыхнул живой костер.

— Как мне благодарить тебя, добрая женщина?

Служанка рассмеялась в ответ. Сверкнули ровные белые зубы, блеснули глаза, вдруг прорезались ямочки на щеках. На мгновение, в таинственном полумраке она показалась поэту почти хорошенькой.

— Поцелуй. Один поцелуй, синьор, и мы в расчете.

Поэт передернул плечами и глубоко вздохнул… поцеловать легко… главное, чтобы не больше. Отказывать женщине — что может быть позорней?! Но и мужской доблести на старуху запросто не сыскать.

Будь что будет! Раскрыв объятия Франческо зажмурился и шагнул вперед. Служанка шарахнулась и рассмеялась снова — звонко, как будто градины сыплются о водосточный желоб.

— Я пошутила, синьор. Удачи. Свет я вам оставляю.

Дверца чулана затворилась, легонько скрипнув. Тишина окружила Берни, пыльные запахи будоражили воображение. До счастливого мига остались считанные минуты. Стихи великого Петрарки снова пришли на ум:

Когда он, Франческо Берни, увидит свою Форнарину, он тоже сможет написать так… нет, лучше! Он станет величайшим поэтом Италии и прославит возлюбленную от Флоренции до Капуи. И она снизойдет к нему, даст насладиться ароматом нежного тела, шелком кудрей, крохотными изюминками сосков…

Сквозь неплотные занавески оконца пробились солнечные лучи. Франческо дрожащими пальцами раздвинул ткань, чуть не чихнув от пыли. Он увидел стену, задрапированную голубой тканью, спящего пухлоногого малыша, табурет и кувшин. Вошла женщина. Неудачно, лица было не увидать, но походка!!! Вдохновленный поэт приподнялся на цыпочки, силясь разглядеть, что откроется, когда Донна скинет тяжелый плащ…

Дверь чулана опрокинулась внутрь с жутким грохотом. На пороге воздвигся мужчина в расцвете сил, с лицом грозным и вдохновенным. Выпуклые глаза его пылали гневом, руки сжимали тяжелый посох. За спиной толпились ученики — кто с ножом, кто со стулом, кто с мольбертом и кистью.

— Вор! — мелодичный, тяжелый голос мужчины разнесся, как колокольный звон.

— Нет, мессер Санти! — пролепетал Франческо, пытаясь встать и расправить плечи, — Любовь…

— Вор и мерзавец! Ты явился сюда дабы похитить мою возлюбленную!!! — художник шагнул вперед, вперив пылающий взор в поэта.

— Поймите, мы люди искусства… — Берни стало нехорошо… надо было взять с собою слугу…

— Какая гнусность! — голос мужчины становился все громче, заполняя собой пространство. — Словно старец явился подсматривать за Сусанной, бездельник! Как ты посмел осквернить мой очаг! Я пожалуюсь Папе!

Франческо вспомнил, что художник — любимец и друг Льва Х Медичи. Нынешний Папа отличался суровостью, поговаривали, будто не одного охотника до чужих жен по приказу Его Святейшества… Только не это!!! Просить пощады? Драться? Что делать?!!

— Вон!!! — Голос художника грянул набатом, Франческо чуть не упал от неожиданности. — Вон отсюда, распутник, блудник вавилонский! Убью! Вон!!!

Ученики расступились. Санти пошел на поэта, выставив вперед посох. Загоревшись надеждой, Франческо сделал кульбит, проскочил под карающей палкой и рванулся на улицу — аж в ушах засвистело от ветра. Он мчался по узкой улочке так, словно за ним гнались художник с учениками, призрак старого Санти и Папа Римский в придачу.

Франческо Берни и вправду стал одним из лучших поэтов своего времени. Он прославился пьесами, капитолями и бурлесками, был ехиден, злоязычен и беспощаден. Играючи, с блеском писал о налогах и взятках, чуме и холере, угрях и прыщах на сиятельных ягодицах. И никогда в жизни ни одной строчки больше не посвятил любви.

…Стоило хлопнуть калитке — мастерскую заполнил хохот. Мессер Санти смеялся светло и звонко, ученики от потехи катались по полу, даже младенец, призванный изображать ангелочка, заливался, разевая прелестный ротик. Озорница-служанка кружилась по мастерской, хлопая в ладоши — ей понравилась эта шутка. Наконец недотепа Джулио опрокинул старинный кувшин и веселье унялось потихоньку. Художник утер раскрасневшееся лицо и кивнул:

— За работу, дети мои, солнце не ждет!

И мгновенно хаос потехи обратился муравейником дельных хлопот. Два этажа дома заполнились топотом и голосами. Кто-то растирал краски, кто-то грунтовал и пропитывал маслом холсты. Старшие возились с подмалевками, Джулио уже доверяли рисовать ангелочков и прописывать драпировки. Сам художник работал в большом зале — том самом, со стеной, занавешенной голубой тканью. Сперва он сделал несколько набросков итальянским свинцовым карандашом. Малышу дали яблоки, сливы и позволили играть на полу сколько хочется, а мессер Санти наблюдал за ним и отбрасывал на бумагу то движение пухлой ножки, то улыбку, то завитки кудрей. Наконец ребенок устал, закапризничал и служанки унесли его в женский покой. И пришла Форнарина. Спокойно, привычно встала в солнечный круг, развязала пояс серого платья, чтобы ткань опустилась волнами, распустила пепельные косы… Художник смотрел в восхищении на текучесть движений любимых рук, на чуть заметные тени у черных глаз, на осколки смешинок, все еще скрытые в уголках губ. Октябрьское солнце пронизало светом волосы Форнарины, переплело их золотыми нитями. Она взглянула в глаза мессеру — и засветилась потаенной улыбкой счастливой женщины.