Андрей Валентинов - Лонжа

– …Самим найти организаторов, – закончил кто-то из «черных». – Найти – и…

Повисла глухая тяжелая тишина. Никто не решался произнести остальное. И тут заговорило знакомое танго, близко, совсем рядом. Невидимый режиссер взмахнул палочкой, рассекая молчание.

– Вторую роту раскидали по карцерам, – глухо вздохнул металлист. – Актив у коменданта, бьют всех смертным боем. Нам передали, что трое уже в санитарной части, едва ли выживут. И это только начало, через два дня вся рота там будет. Нашего врача вы знаете, оформит как умерших от гнойного аппендицита. Потом возьмутся за остальных.

– Из Берлина приедут, – Гном поглядел вверх, в низкий потолок. – А это – «стапо». Там не просто бьют, уж я знаю. Найдут быстро, только и остальным придется туго.

– Значит, мы их сами должны найти – и сдать.

Кто это сказал, Лонжа так и не понял. Голос прозвучал словно ниоткуда, из темноты, из самого сердца мрака. А в ответ… Ничего в ответ – ни слова, ни звука.

– Если мы это сделаем, значит, Гитлер уже победил.

Лонжа даже не сообразил, что проговорил это вслух, в полный голос. Уходить некуда – справа «черные», «красные» слева, и он шагнул в узкий проход между нарами. Отвернулся.

– Гитлер и так победил, – глухо ударило в спину.

– Пристыдил ты всех, американец, только надолго ли? В других бараках уже голосуют – по фракциям, «красные» и «черные» отдельно. А уголовники сразу решили сыск устроить, пособить начальству, у них-то совесть легкая. На что ты надеялся, Лонжа?

– На то, что люди остаются людьми, даже здесь.

– Они людьми и остались. Никому умирать не хочется. Ты чего ждал? Что восстание поднимут, на пулеметы пойдут? Губертсгоф – это и есть Германия, только слегка поменьше. Эмигранты тоже надеются на революцию. Нет, не будет никакой революции, так все вместе и пропадем. Говорят, мол, инстинкты, а это не инстинкты, а разум. Рацио! Каждый умный, каждый выжить надеется. «Рай не светит нам, шагнувшим в бездну». Понимаешь?

– Нет, не понимаю.

Арман Кампо вернулся перед самым закатом, волоча под мышкой тяжелую книгу в толстом черном переплете. Открыв дверцу машины, без всякого почтения бросил том на заднее сиденье и пояснил, ни на кого не глядя:

– «Большой реестр рецептур и кулинарных хитростей замка Шато-ля-Рокс». Взял в здешней библиотеке, потом выписки сделаю. То ли XVII век, то ли попозже…

Подумал, достал сигаретницу, щелкнул замочком, долго искал зажигалку.

– Пирог по-перигорски с трюфелями. Какая гадость!.. Можете грузиться, больше я вас не задерживаю. Если не надоел, забросьте меня в кемпер и накройте чем-нибудь. И… Давайте уедем прямо сейчас, меня возле этих стен тошнит.

Жорж Бонис хотел что-то сказать, но Мод поднесла палец к губам. Подошла к черноволосому, положила ладонь на плечо.

– Не раскисай! Тебе еще на дуэли драться.

Кампо кивнул, попытался улыбнуться и внезапно пропел, негромко, но очень чисто:

Песня – танго! – показалась очень знакомой, но вспомнить Мод не успела. Подошел Бонис, наклонился, поглядел парню прямо в глаза.

– Арман! Жизнь есть жизнь – и люди есть люди. Не всем дано вести зуавов на русские пушки. Приходится исходить из реального, хоть это порой и противно до невозможности. Понимаете?

Красавчик Арман покачал головой:

– Нет, не понимаю.

Монтрезор. – Джи-из-Тени. – «Gaumenspalte». – Зеленый листок. – Шательро. – Ублюдки. – Наследство старого моряка.

Матильде Верлен исполнилось восемнадцать, когда учитель взял ее с собой на большой прием у Анри Матисса. Идти не хотелось – девушке не нравились ни картины, ни сам автор знаменитого «Танца», ни те, кто у него обычно собирался. Однако спорить с учителем не стала, только оделась поскромнее, решив сразу же скользнуть куда-нибудь в дальний угол, подальше от шумных разговоров. Так и сделала, но именно там ее нашел Сальвадор Дали. На испанце был плохо сшитый серый костюм и оранжевый галстук в клеточку.

– Что вы думаете о носорогах? – вопросил он, даже не представившись.

– Приблизительно то же, что и они обо мне, – здраво рассудила Матильда. – Но если вам так интересно, носорожий рог – идеальная логарифмическая спираль.

– О! – восхитился Дали. – Вы это сумели увидеть? Это правда, но для меня носорог – прежде всего великий Вермеер Дельфтский, его «Кружевница»! С самого детства этот образ, как в горячечном бреду, преследует меня. Репродукция висела на стене отцовского кабинета, я всегда мог рассматривать ее через приоткрытую дверь. В это же время я думал о роге носорога. Позже мои друзья расценивали мои фантазии как бред, и это была правда. Я представлял себе рог – серо-желтый, чудовищно огромный, разбухший на конце…

– А почему вы людей на картинах уродуете? – без особых церемоний перебила девушка. – Вам доставляет удовольствие сам процесс – или за такое больше платят? Только не говорите, мсье Дали, что вы так видите. У вас хороший рисунок, и цвет правильный, а солнце такое, что мне самой завидно. А пишете, извините, бред.

– Да! – палец испанца взлетел вверх. – Бред! Вот она, высшая похвала! У вас во взгляде – едкая щелочь, поистине вы – внучка своего деда! Его глаза, его нетерпимость… Я кожей ощущаю близкую душу!

Матильда щедро плеснула щелочью.

– У вас, надеюсь, нет привычек Артюра Рембо? Ему бы понравился серо-желтый, чудовищно огромный, разбухший на конце…

Укусила себя за язык, но испанец и не думал обижаться. Улыбнулся, пригладил зачесанные назад волосы.

– Диагноз ясен! Вас не интересует ни Вермеер, ни его «Кружевница», ни даже носорог. Вы забились в угол, вам ни до чего нет дела… Кажется, я посмел нарушить покой смертельно влюбленной девушки.

Матильда вдохнула поглубже, дабы достойно ответить наглецу.

Выдохнула.

Дали был прав.

– Ради всего святого, Монтрезор! [24] Если кто-то из уважаемых читателей не узнал текст, выделенный курсивом, автор не виноват. – простонали сзади. Мод и ухом не повела – привыкла. За сутки, что минули после того, как они покинули замок, красавчик вновь стал прежним, разве что улыбался пореже.

– Я вдвинул последний камень на место, я заделал его. Вдоль новой кладки я восстановил прежнее ограждение из костей…