Рэй Брэдбери - Арахна [Рассказы о пауках. Том II]

Прошло с полчаса, если не больше. Я находился в напряженном, смутном ожидании. Что-то должно было произойти, это чувствовалось совершенно ясно. Привыкшие к темноте глаза различали стоявший у постели стул, комод…

Я не решался глядеть в сторону Сергея и взглянул лишь в то мгновение, когда понял по странному шороху, что он ползет ко мне по полу.

Я приподнялся на локте. Сердце билось тяжело, испуганно. Невероятнее, страшнее всего было то, что я его не видел.

— Сергей! — крикнул я.

Шорох стих.

Та тяжесть от его взгляда, которую я почувствовал в руке, когда заваривал чай, теперь, как густая жидкость, разливалась по всему моему телу. Я не мог двинуться, пошевелиться.

— Сергей, слышишь, Сергей! Что ты делаешь…

— Что такое? — спросил он как бы со сна.

— Что ты ползаешь?

— То есть как ползаю?

— По полу…

— Ты пощупай себе голову, должно быть, у тебя жар?

Я глупо недоумевал.

— Я не спал и прекрасно слышал.

— Ну, спи, спи, после поговорим. Спать хочется.

Он шумно повернулся, давая этим понять, что не хочет говорить.

В голове путались самые несуразные мысли…

Надо было что-то предпринять, но я не знал, что…

Тяжести в теле уже не было, но выступил пот, и я чувствовал неодолимую слабость и желание заснуть.

— Слушай, Сергей!

— Что тебе, наконец, нужно! Будишь среди ночи…

— Мне кажется… Я не умею тебе объяснить…

— Ну, что ты пристал, — перебил он. — Если у тебя бессонница и растрепаны нервы, тогда обтирайся из ночь холодной водой и веди нормальный образ жизни. Обратись к доктору, наконец…

— Я зажгу лампу.

— Зажигай.

Лампу я не зажег и, несколько успокоенный его ответом, скоро заснул.

Когда я открыл глаза, в окно лучилось морозное солнце, и на крыше соседнего дома радостно белел и искрился выпавший за ночь снег.

Сергея уже не было.

Припоминая наш ночной разговор, я стал переодевать рубашку, и уже готов был согласиться с Сергеем, что я последнее время изнервничался, и потому все произошло, как вдруг заметил на руках и на груди прилипшие к телу серые волокна…

Паутина.

С непередаваемой растерянностью я снимал ее пальцем и разглядывал на свет.

За этим занятием меня застал Сергей.

Вид у него был утомленный.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Паутина какая-то пристала, не понимаю, откуда.

Он подозрительно промолчал.

Я ушел на лекции, оставив его разбиравшим письма, а, вернувшись, нашел его сидящим на комоде.

Он, видимо, не ожидал моего появления и очень смутился.

— Что это ты забрался…

— У меня глупая привычка… Я люблю сидеть, свесив ноги.

Я вынул коробку папирос и хотел закурить…

— Ты говорил, что бросил? — заметил он.

— Соблазнился… Десяток выкурю и опять брошу.

— Не люблю я дыма…

Паук, подумал я, настоящий паук. Ишь как сидит…

— Я открою форточку.

— Да уж, открой…

Сидел он на комоде довольно долго, и это неестественное положение его меня раздражало.

Я чувствовал, что мы друг другу мешаем. Мне некуда было идти, и ему, должно быть, тоже… Мы томительно молчали и избегали встречных взглядов.

Легли спать поздно, он, заметно, хотел меня пересидеть, но я пил крепкий чай и читал какой-то глупый роман, решив не ложиться хоть до утра, если он не ляжет раньше меня…

Лампу я оставил гореть, прикрутив немного фитиль. Свет ее меня успокоил, рассеял, и я скоро заснул.

Меня разбудил придушенный женский крик.

В комнате было темно.

За стеной билась и стонала старуха-хозяйка…

— Пусти! — о-о-ох! пусти!!..

— Сергей! Ты здесь, Сергей?

Никто не отозвался.

— Сергей!.. — и я стал шарить под подушкой спички. Дверь неслышно отворилась, и он ловко шмыгнул к своей постели.

Я встал, зажег лампу.

Сергей лежал спокойно и дышал ровно.

— Ты же не спишь, что ты притворяешься! — и я грубо дернул с его плеча одеяло.

Он поднял голову, повернулся ко мне лицом, и наши глаза встретились.

Никогда у меня не было такого ощущения ужаса, как в то мгновенье. На меня глядел паук — ничего человеческого не было в вытянутом, напряженном лице и мутном, синевато-поблескивавшем взгляде… Я ничего ему не сказал, оделся и просидел всю ночь за столом с помутненной головой, вздрагивая от каждого шороха.

Утром в комнату постучалась хозяйка с завязанной белым платком шеей. Она была крайне взволнована; по ее доброму полному лицу блуждал испуг.

— Съезжайте, Александр Степаныч. Не могу я вас больше держать…

— Почему, что такое случилось? — деланно удивился я.

— Съезжайте, сделайте милость, а то в полицию заявлю.

— Сергей, что ты об этом думаешь?

— Сумасшедшая баба. Что же тут думать. Надо съехать.

— И разъехаться, — добавил я.

— Хорошо, — безразлично согласился он. — Как хочешь.

Хозяйка постояла, пожевала губами, как бы намереваясь еще что-то сказать, но раздумала и ушла, поправляя на шее платок, из под которого краснело пятно, как бы от укуса.

Господину Францу Загель, в Праге.

And a will therein lieth, which dieth not.

Who knoweth the mysteries of a will with its vigour?

Студент медицинского факультета Ришар Бракемон переехал в комнату № 7 маленькой гостиницы «Стевенс» на улице Альфреда Стевенса, № 6 после того, как три предыдущие пятницы подряд в этой самой комнате на перекладине окна повесились трое человек.

Первый из повесившихся был швейцарский коммивояжер. Его тело нашли только в субботу вечером; врач установил, что смерть наступила между пятью и шестью часами вечера в пятницу. Тело висело на большом крюке, вбитом в переплет окна в том месте, где переплет образует крест, и предназначенном, по-видимому, для вешания платья. Самоубийца повесился на шнурке от занавеси, окно было закрыто. Так как окно было очень низкое, то ноги несчастного коленями касались пола; он должен был проявить невероятную силу воли, чтобы привести в исполнение свое намерение. Далее было установлено, что самоубийца был женат и что он оставил после себя четверых детей; кроме того, было известно, что его материальное положение было вполне обеспеченное и что он отличался веселым и беззаботным нравом.

Второй случай самоубийства в этой комнате мало отличался от первого. Артист Карл Краузе, служивший в ближайшем цирке «Медрано» и проделывавший там эквилибристические фокусы на велосипеде, поселился в комнате № 7 два дня спустя. Так как в следующую пятницу он не явился в цирк, то директор послал за ним в гостиницу капельдинера. Капельдинер нашел артиста в его незапертой комнате повесившимся на перекладине окна — в той же обстановке, в какой повесился и первый жилец. Это самоубийство было не менее загадочно, чем первое: популярный и любимый публикой артист получал очень большое жалованье, ему было всего двадцать пять лет, и он пользовался всеми радостями жизни. И он также не оставил после себя никакой записки, никакого объяснения своего поступка. После него осталась только мать, которой сын аккуратно каждое первое число посылал 200 марок на ее содержание.