Рюрик Ивнев - Кричащие часы [Фантастика Серебряного века. Том I]

— Неужели ты не видишь, как я люблю тебя, — шептал он, — и ты, теперь я знаю, ты тоже должна любить…

И вдруг что-то вспыхнуло в ответ, какая-то горячая, радостная волна пронеслась между ними и он видел, как ее щеки покрылись румянцем и, улыбаясь, счастливая и любящая, она тихо прошептала во сне:

— Милый…

Но вот все исчезло. Николай громко повторял все те же непонятные, полные жуткой тайны слова. Холодная поверхность волы колебалась, отражая пламя свечей, и в комнате тихо таяли длинные синие полосы дыма курения.

Яркое солнце проникало сквозь занавеси, кидая веселые, дрожащие пятна на противоположную стену.

Наташа долго глядела на эти точно живые, то темнеющие, то снова вспыхивающие пятна и не могла понять, почему все это, и рисунок обоев, и длинная узкая ваза с цветами, и эти веселые солнечные лучи так по-новому радостны, точно они смеются, зная о чем-то хорошем и только не хотят сказать.

И сама она была какая-то другая, светлая и довольная, как бывала в детстве, просыпаясь утром в дни своих именин, полная ожидания и счастья.

Странно, думала она, вчера был такой скверный тяжелый день и вот словно все ушло куда-то, все, даже это письмо… Она остановилась, ей не хотелось вспоминать дальше, но мысли упорно текли и откуда- то выплывали все новые образы, тусклые и ненужные воспоминания.

«Сегодня он получит его», — прошептала она, и вдруг острая щемящая боль вспыхнула в душе: неужели это правда и Александр прочтет эти грубые злые строки…

Милый… и это маленькое слово точно напомнило что- то далекое и радостное, но что…

«Милый», — повторила она и вдруг поняла все, что еще вчера было скрыто в душе и теперь сверкало ярко и радостно. Да, она любит его, и было так хорошо повторять это, и все вещи и солнце смеялись, точно радуясь, что она отгадала их тайну.

Но письмо… о, если бы его не было… Надо написать, но нет, это долго, лучше самой ехать и сказать ему все прямо и откровенно. Да, он был прав, но почему же, почему лишь теперь она поняла это…

Наташа быстро одевалась, счастливая и радостная.

За окном по-прежнему весело чирикали птицы и только дрожащие смеющиеся пятна света на стене вдруг потускнели и исчезли, должно быть, солнце зашло за маленькую легкую тучку.

Глупый ненужный обман… Как смешон, наверное, был он с своей наивной и глупой доверчивостью.

Александр сидел в кресле, сжимая голову руками. Он чувствовал, как слезы подступают все выше и потом вновь затихают, переходя в злобу и тоску, в тяжелую и бесцельную ненависть ко всему миру, для которого весь ужас его страданий так обидно не нужен.

Его лицо искривилось усмешкой; конечно, Николай потом смеялся, вернувшись к себе, и он был прав, издеваясь над ним, готовым верить собственному бреду, как какой-то таинственной правде, вечной и непреложной.

Ясновидение. Александр глухо захохотал: неужели у него не нашлось настолько здравого смысла, чтобы понять эту, уже слишком откровенную глупость. И вот теперь ее письмо… Он медленно и упорно, с тупым сладострастием перечитывал последние строки.

«…мне кажется, однако, несмотря на всю, как вы говорите, ложь такого утверждения, что, хотя и не люблю никого другого, тем не менее это не значит, чтобы я любила именно вас…»

Он злобно стиснул зубы. Нет, надо кончить все это. Кончить сейчас же, пока не поздно, не ожидая новых, быть может, еще более обидных унижений…

— Кушать подано, Александр Владимирович, — позвал старый Прохор, тихо входя в комнату, но, когда Александр повернулся к нему, он испуганно скрылся, так ужасно было это лицо с огромными злыми глазами…

— Все кончено, — тихо сказал доктор, выйдя из комнаты Александра, подходя к Николаю. — Я ничего не мог сделать, пуля задела сердце и смерть наступила мгновенно.

Он посмотрел на бледное лицо Николая и, вынув часы, сталь прощаться.

Оставшись один, Николай долго ходил из угла в угол, стараясь понять эту смерть, такую внезапную и ненужную.

В прихожей резко прозвенел колокольчик.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Николай и ему стало противно, что сейчас войдет кто-то чужой и надо будет давать объяснения и выслушивать сожаления и сочувствия.

Но вот дверь отворилась и в комнату быстро вошла Наташа.

— Могу я видеть Александра Владимировича? — спросила она, здороваясь с Николаем, и ее радостный и счастливый, немного дрожащий от волнения голос был так странно ненужен и неприятен теперь, когда в темных углах комнаты еще таилось что-то глухое и страшное, напоминая о бледном лице, сведенном последней судорогой агонии.

Все мы, ученики Рихотепа, великого жреца трижды мудрой богини Исет, живущие при ее храме в Мемфисе, знали Уатэ, любимого ученика старого Рихотепа.

Но я любил его более других за его неизменно веселый нрав, за его красоту, подобную красоте древних изображений и более всего за его стремление к познанию вечных законов, управляющих жизнью вселенной.

И вот теперь, когда его имя стало позором для всех живущих и дымный свет костра кровавым отсветом упал на лицо его души, навсегда уничтожив ее надежду возвратиться к радости земной жизни, я хочу рассказать то, что известно мне о его преступлении.

После его смерти толстый Оман, начальник тюрьмы, передал мне два небольших свитка, исписанных его рукой и, прочтя их знаки, я понял, что должен рассказать о том, что он сам считал своим преступлением и о чем не знали или не хотели знать те, что осудили его на позорную смерть, навсегда предав имя Уатэ проклятию и позору.

Вот что писал он накануне своей смерти:

И вечная борьба происходит между высшим и низшим, так как оба они желают облечься телом, получив его как награду за одержанную победу, ибо состояние человеческое есть честолюбивое стремление низшего и прославляется славою высшего, как достойное его.

Такова мудрость, скрытая в тайне.

Завтра лицо мое побледнеет, как гаснущий месяц и имя мое покроется вечным позором, но лишь тебе, мой Неферт, хочу я рассказать о том, что поистине было моим преступлением.

Ты знаешь, как велика была наша печаль, когда братья далекой страны, что лежит на восток от Элама, призвали к себе учителя и он, покорный власти мудрейших, покинул Мемфис.

Видя мою печаль, Ахарет, заменивший учителя на время его отсутствия, приказал мне отправиться в Фивы с посланием к живущим там братьям.