Борис Акунин - Фантастика

Всё это требовало осмысления.

Пока Анна мыла посуду, он курил у окна. Смотрел на вечерний проспект (блики электричества на мокром асфальте, красные огоньки машин) и впервые за этот сумасшедший день попытался мыслить рационально.

Опасное оказалось занятие.

Сразу накатили ужас и растерянность. Ситуация, в которую он загнал себя и эту девушку – единственную на свете – была совершенно безвыходной.

Жена! Как быть с Инной?

Нельзя же просто так взять и исчезнуть. Надо позвонить ей. И что сказать? «Больше к тебе не вернусь, полюбил другую?» Вот так, с бухты-барахты? Это жестоко, подло, ответственные люди так не поступают. Нужно объяснить… Нет, такое не объяснишь. Ладно, хотя бы проговорить всё, что должно быть сказано. Только глядя в глаза, а не на телефонный шнур. Надо ехать.

Но оставлять Анну одну нельзя. Она необыкновенная, она обладательница Дара. И всё же она как ребенок во взрослом мире. Когда Роберт клянчил, чтобы она уехала с ним, он ведь не признался, что женат.

Почти полночь. Инна наверняка с ума сходит. Обзвонила всех, кого могла. Тоже стоит на кухне у окна, нервно затягивается сигаретой, смотрит, не свернет ли во двор «девятка»…

Дарновский стиснул зубы, чтобы не застонать.

Что же делать?

На плечо ему легла тонкая рука, длинные пальцы пощекотали шею.

«Поезжай домой. Я устала, хочу спать. А ты приедешь завтра».

Он живо обернулся. Она услышала! Поняла!

«Нет, я приеду сегодня. Поговорю… с ней и вернусь».

«Завтра. А теперь иди. Со мной ничего не случится».

И Роберт сразу успокоился, как Иван-царевич, которому Василиса Прекрасная пообещала, что утро будет вечера мудренее.

Домой ехал с твердым намерением объясниться с женой. Даже в дверь звонил резко, бесповоротно.

Но когда Инна открыла, его ждал шок.

– Где ты был? – всхлипнула она, глядя ему в грудь. Ударила мягким кулачком в грудь, ткнулась лбом. – Я папе… Он в милицию… Все аварии с вишневыми «девятками»… Почему ты не позвонил?

Нет, шок был не в том, что жена плакала (хотя это случалось очень редко). Роберта потрясло другое.

Он всегда считал Инну сногсшибательной красавицей, и все вокруг подтверждали это мнение. Однако дверь ему открыла какая-то толстомордая, тупоносая, жирногубая баба с уродливо длинными, мохнатыми, как гусеницы, ресницами. Когда эта уродина прижалась к нему и вцепилась своими хищными, красными когтями, он содрогнулся от отвращения.

И не сказал того, что собирался. Потому что стало безумно ее жалко. Царевна, превратившаяся в лягушку, – персонаж душераздирающе трагический.

Что-то наврал про прилипчивых бундесов и затянувшийся ужин в ресторане, и она поверила – так быстро, так охотно, что у Дарновского сжалось сердце.

Потом они до половины второго, как и в предыдущие дни, сидели перед телевизором, смотрели фильм из американской ретроспективы, одной из первых голливудских ласточек, залетевших на советский голубой экран.

Здесь Роберта ждало еще одно открытие. Актриса с мировым именем, красотой которой он восхищался еще вчера, тоже чудовищно посквернела. Нос неприятно тупой, нижняя челюсть тяжелая, рот похож на редиску, а бюст по-коровьи объемист. Зато другая, игравшая дурнушку, оказалась ничего себе: подбородок у нее был хороший, сужающийся книзу, и правильные тонкие губы.

Стоп, сказал себе Роберт. Это не Инна с Деми Мур резко подурнели, это у меня изменились критерии красоты… Обладательница идеального лица (треугольного, широкоротого, с острым вздернутым носиком) сейчас спит в чужой квартире на Кутузовском проспекте.

– Чушь какая, – сказал Роберт, поднимаясь. – Ты ведь тоже не смотришь. Пойдем спать, а? Мне рано вставать. Запарка на работе, придется торчать допоздна, даже библиотечные дни квакнулись.

Инна без интереса кивнула своим мясистым шнобелем.

С утра пораньше Роберт заскочил к директору института. Попросил освободить от завсекторства и перевести обратно в старшие научные – нужен свободный график, чтобы навалиться на докторскую. Директор изумился. Подумал: «Намылился наш хитрован на какое-то хорошее местечко. Подготавливает отход. Наверно, тесть пристроил. Эх, и мне бы пора». Но вслух отнесся с пониманием, пожелал научных успехов.

Прямо с работы, где теперь можно было не показываться вовсе, Дарновский поехал на Кутузовский. Цветы купил по дороге, еду прихватил из домашнего холодильника (не одними же консервами кормить прекраснейшую девушку планеты).

Анна еще спала, по-детски сложив ладони под щекой.

Он остановился в дверях спальни и долго смотрел, испытывая очень мощное, но незнакомое чувство, совсем не такое, какое следовало бы испытывать при виде прекрасной девушки с разбросанными по подушке волосами и высовывающимся из-под одеяла обнаженным плечом. Роберту хотелось не сжать ее в объятьях, не впиться в горячее, податливое, женское, а нежно погладить и легонько, не разбудив, поцеловать.

Что это со мной, покачал он головой. Однако сделал именно то, что собирался. Присел на корточки, погладил ложбинку под ключицей и, едва коснувшись губами, поцеловал.

Анна улыбнулась, открыла глаза.

«Это ты. Как хорошо».

Роберт побледнел от острого, почти болезненного ощущения абсолютного счастья. В окне, в отличие от вчерашнего, светило солнце, желтеющие верхушки деревьев на синем небе были до китча красивы.

И началась жизнь, явственно поделенная на две половины.

С утра и до вечера Роберт был с Анной, с вечера до утра – с Инной. По мере того как осень сначала набирала силу, а потом теряла ее, переходя в зиму, цвет каждой из половин делался всё отчетливей. Жизнь с Анной была белая, радостная. С Инной – черная, наполненная мукой и чувством вины. Роберт мрачно шутил сам с собой: Инь и Ань.

Вечером, когда темнело (с каждым днем это происходило все раньше), у него начинало портиться настроение. Анна это чувствовала. Сказала (ему теперь казалось, что она и в самом деле с ним разговаривает), что она существо природное, зимой много спит, и правда чуть не с шести часов начинала клевать носом, зевать. В восемь, а в декабре бывало, что и раньше, решительно объявляла, чтобы он выметался – ей пора умываться и баиньки.

Когда он приезжал утром, она еще спала. У Роберта было ощущение, что, если он не приедет, она вовсе не проснется. Однажды он задержался, приехал во втором часу – Анна, действительно, еще спала.

С Инной жилось совсем иначе.

От стыда и вечной виноватости он стал с ней очень ласков и внимателен. Ловко и правдоподобно врал про загруженность в институте – к счастью, у Инны не было привычки звонить ему на работу. Что-то она безусловно чувствовала, он гораздо чаще, чем раньше, ловил на себе ее быстрый, искоса взгляд. Тут-то и попробовать бы заглянуть в него, очень возможно, что получилось бы. Но Роберт старался даже случайно не встретиться с Инной глазами. Совестно, да и, честно говоря, неприятно. Очень уж страшненькая, бедняжка. Чтоб жена не догадалась, до какой степени она стала ему физически несимпатична, Дарновский занимался с ней любовью каждую ночь. Такого не бывало с медового месяца. Достаточно было закрыть глаза, представить Анну, и дальнейшее происходило само собой. Вот ведь странно: в белой половинке жизни, когда Анна была рядом, сексуального желания не возникало, а на расстоянии вспомнит, как она после прогулки снимает через голову свитер или просто, поджав ногу, вытряхивает из сапожка снег – и в жар кидает.