Борис Фрадкин - Настойка из тундровой серебрянки. Рассказы

Мы с Костей переглянулись.

- А, вспоминаю, вспоминаю, - сказал Голубаев, - тот самый молодой человек, который любил задавать мне вопросы, да всё этакие, с подкавыкой. Если не ошибаюсь, мы тёзки.

- Как вы могли узнать меня? - изумился я.

- Зрительная память, коллега.

- Вы… вы видите?

- Разумеется.

Тонкие губы Павла Родионовича дрогнули в торжествующей улыбке. Он шевельнулся, Мария Фёдоровна поправила на нём одеяло.

- Но чем?!

- Лицом. Точнее, кожей лица.

- Кожей? - Я подошёл ближе, всматриваясь в серо-лиловое лицо Павла Родионовича. Неподвижность его оказалась обманчивой. Я заметил, что кожа лица Голубаева находится в непрерывном едва заметном движении.

- Вы хотите сказать, что использовали эффект Розы Кулешовой?

- Вы угадали, любитель каверзных вопросов.

- Позвольте, - запротестовал я, - но «видеть» кожей можно только при непосредственном контакте с объектом. А вы…

Голубаев нетерпеливо перебил меня:

- А я чуточку учёный.

- Ты невозможный человек, - вмешалась в разговор Мария Фёдоровна. - Ты нарочно спровадил меня к Наденьке, знал, что я бы никогда не допустила такого безумства. Представьте себе, - она повернулась ко мне, - никто ни в Москве, ни в Бухаресте, ни в Пекине не решился проверить на человеке идеи Павла. У профессора Литвиненко гибли все подопытные животные, на которых он испытывал совместное воздействие лёгкой воды и высокочастотных ударов на нервные сплетения. И обезьянки, и морские свинки, и кролики…

- Эка, нашла с кем меня сравнивать, - обиделся Павел Родионович. - Я-то существо немного более совершенное.

- Ты не подумал обо мне, - с грустью упрекнула мужа Мария Фёдоровна.

Голубаев ещё слабой, плохо слушающейся рукой разыскал пальцы жены. Она ласково приняла её, подняла, прижала к своей щеке.

- У меня очень страшное лицо? - спросил Павел Родионович. И, так как мы все трое медлили с ответом, он сказал: - Это должно пройти, нечто похожее на слабый ожог. Помнишь, Машенька, как боялся Гринчас за свою лёгкую воду? Будто вручал мне атомную бомбу. Раствор, которым я обработал кожу, - пояснил Голубаев мне и Косте, - компонент обыкновенной воды. В молекулу её входит атом кислорода с атомным весом пятнадцать.

- Да разве есть такой? - удивился я.

- Отыскался. В воде ещё многое отыщется. Да вы что, молодые люди, стоите? Присаживайтесь.

Я буквально плюхнулся на стул. Всё происходящее казалось мне ненастоящим. Но не верить было невозможно. Голубаев не мог бы так разговаривать со мной, если бы не видел меня. Он безусловно видел!

Костя остался стоять. Он всеми силами старался держать себя как врач, столкнувшийся с новым видом заболевания, симптомы которого не укладываются ни в какие известные ему нормы. Что бы там ни было, а перед ним прежде всего пациент, больной человек. Увы, голос Кости явно фальшивил.

- Итак, вы видите, - констатировал Костя. - А как это сказывается на вашем общем состоянии?

- Да что там состояние, - усмехнулся Павел Родионович. - Если бы силы не изменили мне, я бы сделал видящей всю кожу своего тела. Слышите, коллеги? Всю кожу. Я бы смог видеть вокруг себя абсолютно всё, видеть то, что за моей спиной, над головой, у меня под ногами.

В палату вошла сестра с лекарствами. Костя яростно замахал на неё руками, предлагая немедленно убраться. Поведение для лечащего врача, сами согласитесь, непозволительное.

- Ничего, ничего, - сказал Голубаев, - Тоня нашему разговору не помешает. А посмотрите, какая славная у неё брошка: сияет, как солнышко. Это что, подарок, Тоня?

При этом он не повернул лица в сторону вошедшей, его заострившийся нос по-прежнему торчал вверх. Поражённая сестра машинально ощупала брошку, едва выглядывавшую между отворотами халата.

- Подарок… - пролепетала Тоня, растерянно поглядывая то на больного, то на Чащухина. Но у моего товарища у самого вид был не очень солидный.

Ткнувшись вместо двери в косяк, тихонько охнув от боли и неожиданности, сестра поспешно покинула палату.

Павел Родионович засмеялся.

- Я и сам всё это переживаю как великое чудо, - признался он. - Снова видеть…

- Но вы же… вы совсем не видели! - вскричал я. - Как же вы сумели сделать само открытие?

Голубаев ответил не сразу, его рука гладила щеку жены.

- Вот, - дрогнувшим голосом произнёс он, - благодаря этой женщине.

Костя приподнял брови, собрался подёргать себя за баки, но рука его так и повисла в воздухе.

- Маша была моими глазами, - продолжал Павел Родионович. - Прежде всего, она помогла мне сохранить мужество, когда я начал слепнуть. Нужно было бороться или… Мы избрали первое. О, вы ещё не знаете, какое упрямство в этой на вид добренькой особе. Представьте, она заставила меня продолжать чтение лекций и сама приводила в институт, за руку. Или заставляла Надю. Надеюсь, не забыли? Я оживал, я работал, я радовался и… искал. Во время одной из лекций - темой её были кожные рецепторы - я вдруг и подумал о Розе Кулешовой…

- Он тогда пришёл домой один, - сказала Мария Фёдоровна. - Насмерть перепугал меня. Слышу, кто-то звонит, открываю - Павел. Явно не в себе, руки трясутся. Как он мог найти дорогу - ума не приложу. Спросите его - он теперь и сам не вспомнит.

- Не вспомню, - согласился Павел Родионович. - У меня было такое состояние, будто меня облили спиртом и подожгли. Потом у нас с Машей началась работа. Мы стали изучать уже накопленный опыт в области видения пальцами. И очень скоро у нас появились кое-какие собственные соображения…

- Да не у нас, не у нас, - запротестовала Мария Фёдоровна. - У тебя. Какое отношение могла я иметь к твоему открытию?

Губы Павла Родионовича дрогнули в улыбке. Он протянул жене вторую руку. Их пальцы переплелись.

Мы с Костей украдкой переглянулись, не смея даже дыханием напомнить о своём присутствии. Мы молчали, ожидая, пока Павел Родионович заговорит сам.

- Помните дискуссию в печати? - Голубаев улыбался, и его лиловое лицо с чёрными нитями вен не казалось уже таким отталкивающим. - Большинство учёных склонялось к тому, что зрение кожей есть атавизм, доставшийся нам от самых далёких предков, от червеподобных, ещё не имевших глаз. Но согласитесь, трудно поверить, что видение кожей представляет собой отголосок палеозойской эры. Ибо, если это так, то наши более поздние предки, жившие в какой-нибудь меловой или третичный период, ощущали своей мохнатой шкурой и своими когтями куда тоньше, чем современный музыкант пальцами. Чепуха, конечно. И мне в голову пришла удивительная мысль: а что, если зрение кожей у современного человека - не атавизм, не отголосок прошлого, а предвестник будущего?

- То есть? - произнесли мы с Костей одновременно.

- Если сравнить кожу современного человека с кожей хотя бы питекантропа, то, без всякого сомнения, она во много раз чувствительнее. Питекантропу не под силу было бы собрать часовой механизм или сыграть простейшие гаммы на скрипке. Согласны со мной? Вот так. И от поколения к поколению эта чувствительность повышается, всё чаще прорываясь уже как зрительное восприятие. Среда, в которой живёт и действует человек, непрерывно усложняется. Вместе с нею совершенствуется и человек. Ему всё труднее обходиться одними глазами. Вот природа и спешит ему на помощь…