Мария Дубинина - Беглая принцесса и прочие неприятности. Военно-магическое училище

Герман добрался до дома, но не стал заходить внутрь, а сел на скамейку на крыльце, скинул обувь и забрался с ногами. Сквозь переплетенные ветви яблонь сверкали яркие звезды, тонкий серп луны путался в густой листве. Пахло горьким дымом. На душе у Германа тоже было горько.

Прислушиваясь к затихающим голосам, он подумал, что мог бы сейчас гулять с кем-нибудь, говорить ни о чем, думать о прозаических вещах. Герман, если вспомнить, даже на свидания никогда не ходил. Не то чтобы ему сейчас хотелось, но… Но он бы показал Стефании окрестности, летом и ранней осенью тут очень красиво. В ее мире почти всегда лежал снег, Герман читал об этом. Наверняка ей бы понравилось в Ландри. Герман запрокинул голову, и на нос приземлился листок, как знак, что кое-кто тут немного замечтался.

– Это глупости, – сказал Герман сам себе. Не время забивать голову сентиментальной чепухой, тем более что Стефания на роль романтической героини не очень подходила. Но почему-то перед закрытыми глазами вставало ее лицо с упрямо сжатыми маленькими пухлыми губами.

Скрипнула дверь, и матушка вышла на порог с подсвечником в руке.

– Все хорошо, сын? Почему ты не заходишь в дом?

– Просто так, – увильнул Герман от ответа и, пряча взгляд, прошел мимо.

А через несколько дней наступила пора промежуточных зачетов.

Герман едва успел вернуться в училище, как пришлось с головой погрузиться в зубрежку, благо весь триместр он исправно поглощал предложенный материал и за судьбу своей зачетной книжки не переживал. Зато вокруг него творился настоящий хаос и кошмар, Рене стоял на ушах, Берт рвал на себе волосы, Стефания не отрывалась от конспектов и рычала на тех, кто пытался ее от них оторвать. И только Ситри на фоне всего этого казалась вполне адекватной.

– Совсем не волнуешься? – спросил Герман, на что девица пожала могучими плечами. Всем бы такое спокойствие, и жить стало бы легче.

Однако, несмотря на всю уверенность в своих знаниях, буквально накануне первого зачета, сразу после ужина, Герман неожиданно для себя начал нервничать. Ситуация усугублялась тем, что готовиться в тишине было просто негде, даже в библиотеке толпился народ, разом вспомнивший о ее существовании. Кое-как пристроившись на подоконнике в конце коридора своего этажа, он только погрузился в чтение, как услышал свое имя, звучащее из скрытых динамиков:

– Курсант Герман, первый курс второго потока, идентификационный номер 91881120709, пройдите на первый этаж! Повторяю, курсант Герман, первый курс второго потока, идентификационный номер 91881120709, пройдите на первый этаж!

Герман нахмурился, но захлопнул учебник и спустился по лестнице в холл, где увидел стоящего у окна Вальтера Гротта. Учитель повернулся, и Герману не понравился его вид.

– Курсант Герман по вашему приказу прибыл! – на всякий случай отрапортовал он и уже неформально добавил: – Что случилось? Вы что-то узнали насчет…

Гротт выдержал напряженную паузу и совершенно будничным тоном предложил:

– Как ты смотришь на то, чтобы стать моим учеником? Я имею в виду, что хочу научить тебя тому, чему Арефий тебя не научил. Ну как, ты согласен?

Герман растерялся, уж больно неожиданно прозвучало это предложение.

– Я не знаю… Это как-то… – Он замолчал, а потом закончил решительно: – Да, я согласен.

Гротт и глазом не моргнул.

– Отлично. Тогда собирайся, мы отправляемся в маленькое путешествие.

– У меня завтра утром зачет.

– И не надейся остаться у меня на ночь, – поддел Вальтер и поправил очки. – Не бойся, курсант, до отбоя управимся.

Сразу после возвращения из Ландри Герман отправился к учителю Гротту и все ему рассказал. Пришлось даже признать свою неправоту, и Гротт, к его чести, не стал по этому поводу иронизировать. Напротив, внимательно выслушал и обещал со своей стороны помочь с поисками. Поскольку менталисты сами по себе расположены к одиночеству и редко заводят постоянные связи, на быстрый результат не рассчитывали, однако Вальтер явно знал, за какие ниточки дергать.

След Михеля вывел его осведомителей прямиком в столицу одного из самых проходных миров Ойкумены. В учебнике Лисона значилась центром всех торговых путей и дешевых развлечений, в том числе и самых сомнительных, от одной мысли о которых Германом овладевала брезгливость.

Удачное место, чтобы спрятаться.

С виду гостиница в самом неблагополучном районе города казалась невзрачной – блеклый фасад длинной кирпичной кишки, обшарпанные бетонные порожки, примыкающие прямо ко входам в комнаты. Там же в пересушенную землю натыкали жухлых, давно не видавших воды цветочков. Под жаркими солнечными лучами где-то в подворотнях разлагался мусор, распространяя по округе тошнотворный сладковатый запах гнили.

– Проклятие!!! – прорычал Гротт и в сердцах пнул старую обшарпанную дверь. Та с грохотом ударилась о стену, и с потолка рухнул шмат штукатурки. Прямо на прилизанную прическу Вальтера. Учитель снова ругнулся и вошел внутрь, Герман без промедления проследовал за ним в темное, затхлое пространство.

Номер, на который им указали, внутри выглядел еще более уныло. Железная кровать с продавленным, давно не проветриваемым матрасом, кособокая тумбочка без дверцы (от нее остались только погнутые петли, словно кто-то выдернул ее с мясом), деревянное окно с мутными от разводов стеклами, безликие серые занавески. Все это под тонким слоем будто прилипшей к поверхностям пыли.

В комнате пахло разочарованием, обидой и испугом – кислыми яблоками и прелой травой, и запах этот точно не принадлежал Гротту. А еще железом и чем-то вязким, слишком реальным для ментальных сенсоров.

– Он умер всего несколько минут назад, – прокомментировал Герман, стараясь не смотреть в угол, где запах чувствовался сильнее всего, но и тот мог развеяться в любую секунду. А вот учитель, напротив, устремился именно туда, брезгливо переступая лужицы крови.

– Да знаю я!

– И убийцы здесь нет. Скорее всего, у него была хорошая ментальная защита, я не чувствую здесь присутствия другого человека.

Гротт обернулся и посмотрел на Германа, иронично изогнув бровь:

– Не переоценивай себя. Если не чувствуешь ты…

– Если бы вы почувствовали кого-то или увидели след, то не стояли бы тут сейчас, – поспешил пояснить Герман, совершенно не чувствуя и капли гордости за свою догадливость. Напротив, сейчас ему было горько. Смерть мало кому приносила радость, и неважно, чья она была. Этот человек, тело которого, изуродованное до неузнаваемости, сейчас скрючилось в углу возле старой продавленной койки, для Германа ничего не значил, но именно он мог пролить свет на историю с Бертом. Но теперь этот след потерян, а Герман только и чувствовал, что жалость к человеку, который перед смертью испытывал сожаление и обиду. Потому что его предали. Потому что избавились, когда он стал не нужен.