Сергей Казменко - Сборник рассказов и повестей

— Здравствуй, — сказал он, улыбнувшись.

— Здравствуй, — ответил я, чуть помедлив. Я уже не дрожал, все со мной было в полном порядке, и я не удивился тому, что разговариваю с ним. Как-то вдруг я совершенно позабыл о той реальности, что еще несколько мгновений назад меня окружала, и сознание мое перенеслось на далекий Джинг — и далеко-далеко в прошлое. Потом, когда все это кончилось, я с удивлением обнаружил, что уже не стою там, где джинг проник в мое сознание, что я удобно расположился в кресле в своем кабинете, ноги мои, которые стали мерзнуть в последние годы, тщательно укутаны пледом. Но память о том, как и когда я успел это сделать, не сохранилась. Наверное, сознание человека, когда он вступает в контакт со своим джингом, раздваивается, и джинг вытесняет из памяти реальные события, потому что слишком значительно то, что он способен внести в нашу жизнь.

— Рад видеть тебя, — сказал он, подходя ближе. — Ты здорово изменился.

— Все меняются с годами.

— И все меняется. Кроме прошлого.

В глазах его я почитал вопрос, но почему-то не сразу понял, что же желает он узнать. И лишь через пару секунд до меня дошло — ведь мое прошлое это его будущее. Хотя, может, это и бессмысленно — какое будущее может быть у человека, навеки запечатанного в неизменном джинге? — но он хотел знать.

Однако отвечать на этот немой вопрос я еще не был готов.

Я и сам не знал в те мгновения, как относиться мне к своему прошлому. Жизнь прошла — а что сделано? Я вдруг вспомнил рассуждения одного древнего мудреца о том, что человеку всегда свойственно жить лишь будущим, и даже когда он думает, что в прошлом своем — что бы ни случилось в жизни дальше — он всегда найдет утешение — даже тогда его взгляд все равно обращен только в будущее. Только будущим и обладаем мы, живущие, потому что изменить хоть что-то в своем прошлом мы не в состоянии. А он — он не имел и малой доли будущего, все его будущее я уже прожил. У него впереди было меньше жизни и меньше свободы, чем у любого умирающего, и мы оба сознавали это. Мне стало не по себе от таких мыслей, и я отвел взгляд в сторону.

Молчание наше длилось довольно долго. Он не торопил меня и не мешал мне думать. И наконец, когда почувствовал, что молчать дальше становится для меня слишком тяжело — он не мог не почувствовать этого, ведь мы с ним существовали оба лишь в рамках одного, моего собственного сознания — сказал:

— Я вижу, ты многого добился в жизни.

Он не спрашивал и не настаивал на ответе. Он просто приглашал меня поделиться — и радостями, и печалями. И был готов понять и простить все. Кто еще может так вот понять и простить? Но мне тяжело было начать говорить, потому что я вдруг со всей ясностью осознал, что вот, жизнь почти что прожита, и в этой прожитой жизни больше потерь, чем обретений, больше несвершенного, чем сделанного, больше рухнувших надежд, чем успехов и достижений. Таков, наверное, удел каждого из живущих — но далеко не каждому приходится однажды держать ответ перед самим собой.

— Да, — наконец, нашел я в себе силы для ответа. — Кое-чего я добился. Но гораздо больше потерял.

— Жизнь не обходится без потерь, — ответил он, и, подняв глаза, я заметил, как он поморщился, сожалея о сказанном. Ну конечно, не для того ведь мы встретились, чтобы обмениваться общими фразами.

А для чего?

— Давай присядем, — сказал я и первым двинулся к стоящему в углу низкому дивану. Как-то в то время мне и в голову не приходило, что окружающая нас обстановка не имеет ни малейшего отношения к реальной действительности, в то время как движения мои как раз в этой действительности и должны происходить. Я просто был там, в мастерской «йяон-твало», в своем далеком прошлом, я встречался и разговаривал с самим собой, и это была та единственная реальность, которая существовала для меня.

Мы сели рядом и снова какое-то время молчали. Я знал, что это ненадолго, что скоро он начнет спрашивать меня о вещах, которые его волновали, о том, что волновало меня самого в то далекое время — а что я мог ответить? Все это было и прошло, и давно уже многое позабылось.

Но оказалось, что говорить со мной он собрался совсем не об этом.

— Скажи, — услышал я, — ты очень несчастен?

И все внутри меня застыло от этого вопроса. Потому что я понял вдруг, что он попал в точку. Он, мое отражение, знал обо мне больше, чем я сам осмеливался знать.

— Да, — ответил я одними губами. Я мог бы и не отвечать — он и так знал ответ.

— Почему?

Я промолчал — я не знал ответа. А он не стал спрашивать снова, он все понимал и молчал. Так и сидели мы рядом и молчали, и думали каждый о своем. С ним рядом было легко молчать, присутствие его не тяготило. И я сидел и смотрел перед собой ничего не видящим взором, и вспоминал. Сколько лет прожито, сколько всего осталось позади — и вот такое. Несчастен. Да, несчастен, и ничего тут не поделаешь. Но почему? Что делает нас счастливыми или несчастными, что это вообще такое — счастье? То, что всегда остается позади, что не осознаешь в своем настоящем? Да нет, не так просто. Или счастье — всегда где-то впереди, а когда впереди уже нет ничего, то и счастье невозможно? Ведь пока есть стремление к чему-то, пока есть цель впереди, кажется, что достижение этой цели и есть счастье. Но вот она, наконец, достигнута — или не достигнута, разница не велика — и ты вдруг понимаешь, что не в ней счастье, что оно снова уплыло вперед или же осталось позади, и достижение цели или же ее потеря в равной степени создают в душе какую-то пустоту, которую только новая цель и может заполнить. А если не видишь цели? И жизнь прожита, и все осталось в прошлом, и не на что надеяться в будущем, и знаешь, что впереди ничего уже нет?

— Ты, я вижу, стал большим пессимистом, — услышал я его голос совсем рядом.

— У меня есть на то причины.

— Расскажи.

— Тебе так важно это знать?

— Мне, может, и нет. Тебе — важно.

Я хмыкнул, пожал плечами. Но противиться не стал. Для того мы и встретились с ним, чтобы можно было все рассказать. И я стал рассказывать. Обо всем, что сумел вспомнить. Обо всем, что казалось важным. Рассказал о своих провалах и неудачах, об обидах и поражениях, о том, как рушились жизненные планы, как я ставил перед собой цели и утрачивал их, и ничего, ничего не добивался. Рассказал не утаивая, честно и откровенно, не скрывая причин и не стараясь себя обелить. Возможно, я даже находил какое-то удовольствие в этом покаянии перед самим собой, когда во всем был готов видеть следствия своей собственной слабости или нерешительности, лени, а временами даже трусости. Я рассказал ему о том, как не стал продолжать исследования древних диалектов языка терраа — того, который некоторые считают прародителем всех существующих языков. Рассказал жестоко и откровенно, так, чтобы не было у него жалости ко мне. Ведь я помнил, сколько надежд в то время возлагал он на эти исследования — а я разрушил эти надежды. Я находил какое-то удовольствие, расписывая свои проступки — наверное, в каждом из нас сидит бес злословия, готовый по малейшему поводу обливать всех и вся грязью, но мы искусно сдерживаем его и порой даже не подозреваем о его существовании. И вот этот бес в моей душе вдруг вырвался на волю. Я рассказал, как, уподобившись последнему идиоту, отказался помочь Раньдьягу, когда он так нуждался в помощи. Отказался потому, что откуда-то узнал о его не слишком порядочных поступках — но потом, когда было уже поздно, понял, что не мог он эти поступки совершить. А потом были еще случаи, это, оказывается, ничему меня не научило. Как-то сами собой всплывали в памяти эпизоды, о которых, казалось, я счастливо забыл, и чем дальше, тем гадостнее становилось на душе. Чистилище может быть страшнее ада.