Дмитрий Баюшев - Планзейгер. Хроника Знаменска [СИ]

Разумеется, не всё было так просто, как здесь сказано, было множество нюансов, жизнь есть жизнь.

Но самое главное, он рождался сорокалетним, жил в таком виде отмеренный ему срок в семьдесят лет, и умирал сорокалетним, не имея ни юности, ни старости. И, кстати, не болея. Так что непонятно было: заклятие это, то есть своего рода проклятие, или, наоборот, благо.

Этот его век в связи с разрушением могильника был последним, а жить ему оставалось ещё лет сорок.

Нет, нет, Дергунов на Сесёлкина не обижался, даже порой задавал себе вопрос: смог бы он, Лёшка, отягощенный такой кармой, иметь такое же чувство юмора, как Касим? И отвечал себе: вряд ли…

«Но казарма, но конюшня, — сказал себе Дергунов. — Могли бы и предупредить, не последний человек в этом чертовом лесу».

Дергунов оседлал велосипед и помчался по тропинке. Вскоре он нагнал Коробченко, которая не шла — плыла, нюхая сорванный цветочек и мечтательно улыбаясь. А ещё совсем недавно могла засветить в лоб своим кулачищем и даже не извиниться. Ишь, растопырилась.

— Дорогу, — рявкнул Дергунов, заставив Коробченко по-куриному заметаться: куда Лёшка со своим великом, туда и она.

В итоге Дергунов врезался в Коробченко, отскочил от неё, как мячик от стены, и улетел в кусты. А ей хоть бы хны, но, чувствуется, расстроилась хуже некуда, пустила слезу, захныкала. Однако быстро пришла в норму, выдернула Лёшку вместе с великом из кустов, как репку, повела по следам Сесёлкина.

Да, точно, вот она — казарма, вот конюшня, в которой стоят армейские джипы и пара БТР. Вот столовая, вот пивнушка. В казарме кто-то, похоже Сесёлкин, нещадно режет правду-матку, из пивной доносится чей-то нетрезвый тенорок с песней «Тамарка-санитарка» («…Бежит по полю санитарка, звать Тамарка, в больших кирзовых сапогах…»).

В пивнушке единственный посетитель — обрусевший швед с выгоревшими под нещадным солнцем волосами, который тянул: «А вслед за нею Афанасий, семь на восемь, восемь на семь, с огромной клизмою в руках…». Перед ним на столе три пустых кружки и две полных.

Никаких официантов, из бревенчатой стены торчат краны — наливай да пей. Коммунизм, однако.

— Не соврал, — заметил Дергунов, наполняя чистую кружку.

Швед прервал пение и сказал:

— В крайнем правом водка, если желаешь ерша.

Матеньки-батеньки, в самом деле — из правого крана текла водка.

Пиво было отменное.

В конюшне взревели моторы. «Черт», — воскликнул швед и выскочил на улицу.

Дергунов не садясь за стол, но и не торопясь выцедил кружку (Коробченко от пива наотрез отказалась, сказала, что бывает буйной) и в задумчивости произнес:

— По идее я должен про этот непорядок донести руководству. Но с одной стороны, само же руководство выстроило здесь эту злодейскую пивнушку, а с другой — какой же дурак откажется от бесплатного пива? А, Нинель Эвальдовна?

— Категорически за, — согласилась она.

Джипы в полном составе куда-то умчались. Почти тут же небо над воинской частью, будем называть этот участок леса так, потемнело — сюда, прямо на голову Дергунова и Коробченко, спускалась воронья банда.

Заработала автоматическая пушка на выехавшем из конюшни колесном бэтээре, посыпались на поляну кровавые лохмотья, но это банду не остановило.

Спрятавшиеся в кустах Дергунов и Коробченко видели, как здоровенная и тяжеленная гаргулья опустилась на осевший под её тяжестью БТР и своими ручищами согнула ствол ходящей ходуном пушки. Что-то внутри бронетранспортера гулко лопнуло, спустя пару секунд распахнулась дверь бокового люка, изнутри повалил черный дым, из этого дыма вывалился закопченный человек и, извиваясь, как червяк, пополз по траве прочь от машины. К выбивающемуся из люка черному дыму прибавились языки пламени.

Гаргулья на своих могучих крыльях взмыла вверх, неестественно, противореча законам аэродинамики, зависла в воздухе, позыркала туда-сюда и спикировала на уползающего бойца. Придавила его своим весом, поелозила, возясь с телом, потом выбросила что-то черное круглое кровавое точно в кусты, за которыми притаились Дергунов с Коробченко. Страшное дело — это была голова, которая застряла в ветвях, чуть-чуть не долетев до Коробченко. Та ахнула, закатила глазки и начала вываливаться из кустов на поляну. Как ни удерживал её Дергунов, она вывалилась, а следом за нею и Лёшка.

Тут же, сотрясая землю, затопали тяжелые шаги. Дергунов, обмирая, повернулся. Прямо перед ним стояла гаргулья, вглядывалась в него, потом вдруг подмигнула ему, как у ресторана Тантрис подмигнула Федору, и улетела. Дергунова заколотило.

— Бежит по полю Ефросинья, попа толста, морда синя, в больших кирзовых сапогах, — затянул кто-то рядом дребезжащим тенорком. — За нею дворник Афанасий, семь на восемь, восемь на семь, с большим спидометром в зубах.

Пела оторванная голова. Дергунов смотрел на нее, страшную, обгоревшую, с полузакрытыми глазками, едва шевелящую спекшимися черными губами, и думал, что многое он видел за последнее время, а такого ещё нет. Как теперь, его, поющего шведа, хоронить?

— За ними гонятся грузины на дрезине, но рельсы кончились давно, — пропела голова и распахнула мертвые глаза.

От неожиданности Дергунов вздрогнул, попятился прочь, пытаясь тащить за собой Коробченко, но та была тем ещё якорем.

— Не надо меня хоронить, — сказала голова. — Без вас обойдусь.

Коробченко наконец-то очухалась, сама встала, сама пошла. Тем временем к кустам приплелось туловище шведа, вынуло голову, посадило на плечи. Коробченко с Дергуновым дунули прочь что есть мочи, как оказалось — навстречу возвращающимся джипам.

Передний джип вырулил влево, перегораживая им дорогу, из него ловко выскочил Сесёлкин.

Ворон в небе уже не было, гаргульи тем более, лишь дымился в отдалении БТР с изогнутой, как хобот, пушкой, да бродил вдоль опушки некто обгорелый, ощупывающий свою голову и горло.

— Куда полетели? — отрывисто спросил Сесёлкин.

— Туда, — Коробченко наобум махнула рукой.

— Гаргулья точно туда, — показал Дергунов в другую сторону.

— Всё видели? — спросил Сесёлкин. — Как был подбит БРТ?

Дергунов рассказал, добавив при этом и про шведа, который слонялся теперь по опушке.

— Мда, — произнес Сесёлкин. — Мы условно бессмертные, чего не скажешь о технике. Значит, говорите, туда. Мимо твоей конторы проезжаем. Подбросить?

— Уж как-нибудь сами, — ответил Дергунов. — А пивко, между прочим, славное.

— Оценил? — расцвел Сесёлкин. — Заходи, будем рады. И вы, мадам, тоже. Кстати, Касим.

— Кстати, Нинель, — в тон ему сказала Коробченко. — Всего доброго, товарищ условно-бессмертный…

За бесчисленной стаей, которая резко пополнилась за счет местных волонтеров, можно было гоняться годами, веками. Возглавляющая их гаргулья хоть и не умела читать-писать, но обладала природной сметкой, свойственной ярким выходцам из народа. Банда уже не умещалась в просторном помещении Галереи, уже обращённые, задыхающиеся от немыслимой вони, начинали роптать. Шарк-Шарк вынужден был обратиться по тайным каналам к Асмодею, тот наорал на него, но банду выгнать разрешил. Понимал, лихоимец, что рискует положением Шарка.