Дмитрий Баюшев - Неисправимый [СИ]

Нет, не борцы. И те, что наверху, не борцы, и те, что внизу. Первые — жлобы, вторые — покорные кролики, а вместе — стадо. Жрут, пьют, совокупляются, о том же, чтобы сообща что-то изменить, перестать, наконец-то, топтаться на месте и двинуться вверх по тернистому пути, назначенному Господом, об этом и помыслов никаких.

В результате Земля выжата досуха, человеки становятся всё ближе и ближе к животным, и что, спрашивается, остаётся делать Господу? Да всё то же. В очередной раз прекратить эксперимент и начать с новой цивилизации.

Вот такие мысли посещали Варвасила, в миру отца Михаила. И мысли эти, надо сказать, шли вразрез с мнением остальных братьев-прогрессоров. Ну, может быть, еще многострадальный Саламанта начал в чём-то сомневаться…

После обеда с севера потянуло прохладой. Жара спала, и в семь вечера на лесной поляне было чудо как хорошо. Солнце, пробиваясь сквозь зеленую листву, золотило стволы берез, ветерок доносил пряный запах смолы, свежий аромат разнотравья. И, главное, ни комара.

Народу набилась целая поляна, иные, не уместившись, сидели на деревьях.

В кустах, невидимый отцу Михаилу, затаился человек от Серопузо с диктофоном — фиксировал, сволочь, каждое слово проповедника.

Надо сказать, странник своё обещание сдержал — Сагдеев напрочь забыл о визите к нему Калачева. И всё его окружение, видевшее Калачева в Управлении, также забыло. Исчезла запись в регистрационном журнале, фиксирующая пребывание Калачева в Управлении.

Это Калачев выявил по одному ему известным каналам, заплатив за информацию смешную сумму — каких-то пару тысяч баксов.

Теперь желательно было убрать главного свидетеля — отца Михаила. Например, набрав компромат на антигосударственную деятельность. При открытости проповедника, его привычке называть вещи своими именами это можно было сделать. Разумеется, профессионально поработав с аудиозаписью, внеся в неё необходимые коррективы. Поэтому-то и сидела в кустах серопузовская шестерка с диктофоном наизготовку.

Существовало, однако, некое «но», ставящее под большое сомнение эффективность данного компромата: эту аудиозапись могла ожидать судьба злополучной видеопленки, ведь странник обладал какой-то сверхъестественной способностью искажать записанные на пленке данные.

Поэтому имелся второй, «жесткий», вариант с физическим уничтожением отца Михаила. Этот вариант вступал в силу после неудачи с первым, «мягким».

Спрашивается, почему Калачев сразу не пошел на душегубство, ведь это в наше тухлое время так модно. Да потому не пошел, что понимал — отец Михаил необычайно популярен в народе. Убери батюшку — пойдут волнения. Тут же выяснится, что он, Калачев, сажал отца на ночь в каталажку. В компании с Фросей. Фросю тогда тоже надо того, к ногтю. А ведь предупреждал странник, что ежели что — Сагдеев немедленно вспомнит о видеопленке. Вот это останавливало прежде всего.

Вернемся, однако, к проповеди. Пересказывать её нет смысла, скажем лишь, что отец Михаил поделился с прихожанами своими сомнениями по поводу благости выбранного человечеством пути. Это путь отнюдь не к звездам, а к мрачным подземельям, арендованным Сатаной. Особенно это выпячено в нынешней России.

Услышав сие, человек Серопузо, фамилия которого была этакая простецкая — Хренов, радостно заерзал, захихикал в кустах, чем обратил на себя внимание угнездившегося на ветке прихожанина Лунькина. Присмотревшись, Лунькин увидел в руках Хренова диктофон, почуял неладное и стервятником спикировал на засевшего в кустах шпиона. Хренов был оглушен, смят и с заломленной рукой выведен на всеобщее обозрение. А ведь как бы ходил в громилах. Но куда ему до молодого сильного Лунькина, еще не изнуренного длительными постами. Попробовал было дернуться, но получил по шее и затих.

— Что, брат Василий, лазутчика поймал? — громко спросил отец Михаил.

— Истинно так, батюшка, — ответил Лунькин.

— Отпусти, он никуда не убежит.

— Может, сначала выпорем принародно, а уж потом отпустим? — предложил ражий Лунькин.

Прихожане начали похохатывать.

— Его Серопузо выпорет, — сказал отец Михаил и добавил: — Ты, Хренов, передай Калачеву, чтобы свою глупую затею выбросил из головы. Ничего не получится. Так и передай, он поймет.

Лунькин отпустил Хренова, но диктофон не вернул. Нечего.

Хренов дернулся было удрать, ан нет, не получается. Ноги не идут.

— Отпусти, батюшка, — пробубнил он.

— Ах, да, — сказал отец Михаил и сделал движение рукой — иди, мол.

Хренов ломанул в чащу, а отец Михаил, подождав, пока уймется треск, продолжил проповедь.

И была она так пронзительна, будто была последней.

Стоявшая в отдалении Фрося слушала и не могла наслушаться, смотрела перед собой и не замечала ни многочисленных затылков, ни изумрудных деревьев, ни белесого неба в просвете, а видела вознесшегося над толпой печального, опустившего голову великана с огромным мечом, на рукоятку которого он опирался, окруженного золотым сиянием прекрасного великана, и, потрясенная, говорила себе: вот он, настоящий. Никакой не батюшка, не пилигрим, а воин.

Никто этого не видит, только она. Значит, ей одной открыта эта тайна.

— Эй, — сказала она одними губами, зная, что он услышит. — Кто ты на самом деле?

И великан поднял голову и, улыбнувшись, ответил?

— Я один из тех, что пришли вам помочь. Но, увы, чувствую — прощание близко.

— Нам помочь? Кому — нам? Зачем?

— Вам — это заблудшим овцам. Но слушай, слушай проповедь, моя девочка.

— Это, наверное, большая тайна? — догадалась Фрося. — Тебе нельзя об этом говорить?

— Нельзя.

Великан вздохнул. Он был совсем-совсем настоящий, объемный, рельефный, со смуглой гладкой кожей, черными блестящими глазами. Будь Фрося поближе, она наверняка почувствовала бы его дыхание. Удивительно, что великана никто не видел.

Она мигнула, и он пропал, но перед глазами по-прежнему стояло золотое сияние.

И так всё время, пока шла проповедь, перед глазами было удивительно светло, а слова врез а лись в память, точно высеченные резцом.

Слова эти переворачивали душу, выстраивали чудесную дорогу в какое-то неизъяснимо великое, прямо-таки сказочное будущее. Иди, не ленись, и тебе воздастся.

Потом отец Михаил замолчал, и все задвигались, закопошились. Но — молча. Чувствовалось — проняло.

Минут десять к батюшке невозможно было пробиться — все норовили поцеловать руку, краешек одежды, а то и, пав на колени, пыльный башмак, но вот людей вокруг него поубавилось, затем, истово крестясь, разбрелись последние.

Фрося подошла, и он, пряча улыбку, спросил:

— Всё поняла, голубушка?

— Всё, — ответила Фрося и совсем по-детски заявила: — А я что-то видела.