Вадим Артамонов - На суше и на море, 1988 [антология]

— Не у всех, — сказал я.

— У молодежи тут главный интерес — мотоцикл, автомобиль. А куда ехать? Над этим мало задумываются. В жизни дорог много, надо уметь выбрать.

Улыбка соскользнула с круглого моложавого лица и тотчас вернулась: дверь звякнула. Для клиента Жозетт весела, беспечна, как бретонка на сувенирном плакате. Как маленькие бигуденки с личиками ангелочков, укрытые пластиком.

Но пусть клиент не торопится. Та куколка, в чепце, — из Плугастеля, та, утонувшая в стоячем кружевном воротнике, — из Кемпера. Или вот — корона из кружев и наплечников, прямо как принцесса. Вся Бретань выставлена — игрушечная, в облачках кружев, в сусальном блеске позументов.

— Возьмите, мсье! Нынче модно…

— Модно? Право, я не в курсе. — И толстяк, пыхтя, достает чековую книжку, заменившую ему в настоящее время кошелек. Для грабителя она неудобна.

— Дочка кукол собирает, — сетует он. — Значит, модно… Вот беда!

Можно и самой нарядиться по-бретонски, были бы деньги. Мода «ретро» многообразна. Оборотистый парижский фотограф предлагает надеть платье, какое носила в девичестве прабабка, и вручает карточку, затуманенную желтизной. Ах, «прекрасная эпоха», начало века, пора надежд, восхитительных новинок техники, суливших, казалось, всеобщее благо! Лавки старьевщиков, расплодившиеся как грибы после дождя, сбывают любую заваль. Продавленный венский стул, ржавый ручной утюг, швейная машина, не способная шить, поврежденный молью цилиндр, коробка из-под довоенного печенья — все годится. Феномен «ретро» изучают социологи, указывают побудительные причины. Стрессы современной жизни, неуверенность в завтрашнем дне, удары кризиса, угроза атомного пожара…

— Один городской, — говорит Жозетт, — разыскал в деревне, купил шкаф-кровать.

Над чудаком потешались. Спать ему охота в ней. А ведь по-кельтски ни звука. Добро бы из крестьян… Странные у господ причуды.

— Рекельтизация, — произносит Жозетт шероховатое слово, недавно вошедшее в обиход. Оно на устах у многих, а подтексты разные. Жозетт не забудет, как взывала к бретонцам гитлеровская пропаганда, силясь расколоть многовековое единство Франции. Дескать, только они, голубоглазые, сохранили кровь праотцов-кельтов, а посему причисляются к арийской расе господ. У парижан или там провансальцев кровь сплоховала, попорчена разными южными примесями.

— Меня спрашивают: надо ли, Жозетт, ворошить былое? Я считаю — надо…

Выродки, взорвавшие бомбу в Версале, ополчились против безвинного памятника зодчества в знак протеста против «культурного диктата Франции». Эти «борцы за независимость Бретани» в силу необразованности имеют весьма смутное понятие о кельтских предках, зато родство с бретонскими приспешниками Гитлера прослеживается отчетливо. Фашистская суть современного терроризма любых кровей очевидна.

Бретонские «ультра» еще не фигурировали в хронике происшествий, когда Элиас писал свою книгу. Но он — мудрый мой спутник по Бретани — ясно выступает против спекуляций на кельтской родословной — как коммерческих, так и политических.

Ты помнишь, читатель, футурологическую сказочку, вкратце приведенную выше? Любопытная деталь — новые хозяева, что обосновались на лоне природы в своих поместьях, восстановили и местные языки, почти забытые. «Отъединившись, защитив себя от простонародного, эти аристократы создали региональные клубы, строго замкнутые, членам которых запрещалось говорить на каком-либо языке, кроме окситанского, баскского или бретонского». Французский же остался бытовать за колючей проволокой, в городах, превращенных в трудовые лагеря.

Мораль сей сказки? Она явствует из многих страниц книги. Крестьянин с фермы Кервельян, ставший писателем, предостерегает — не всякому поборнику модной «рекельтизации» можно доверять. Далеко не всякому…

Если мода спасает «шкаф-кровать», украшенный тонкой резьбой, от свалки — это не худо. Но мода изменчива, опорой для национальной культуры служить не в состоянии. А буржуа, оформляющий свою виллу по-кельтски, обычно следует лишь моде, подлаживается, перенимает чужое.

Кому же по-настоящему дорого наследие предков? Простым труженикам, отвечает писатель. Тем, кто верно хранил его, выстрадал, окропляя своим потом землю.

В недрах народа стали возникать после войны кельтские кружки и ансамбли. Родной язык отвоевал наконец место в школах — он преподается факультативно, то есть для желающих. А их становится все больше. Язык, прежде домашний, лишенный выхода в печать, теперь сделался литературным. Значительная часть «Коня гордости» написана по-кельтски и переведена самим автором на французский. Элиас, кроме того, долгое время вел регулярные кельтские радиопередачи. Обширную аудиторию собирают кельтские шансонье, их злободневные песенки, зафиксированные на пластинках и пленках, идут нарасхват. Но ни один модный певец, ни один кинобоевик не привлек столько публики, как ежегодный бретонский фестиваль искусств в Кемпере. Тысячи певцов, танцоров, музыкантов, не менее ста тысяч зрителей… Это уже не мода. Налицо глубокая, массовая духовная потребность.

Фольклор переживает триумф в эпоху научно-технической революции. Парадоксально как будто… В чем же причина?

«Я хочу сказать, что фольклор не стареет. И что в конечном итоге он — реакция защиты против будущего, которое при всех своих благих обещаниях не перестает тревожить сынов человеческих. Я утверждаю, что фольклор постоянно выступает как протест, чего в прошлом никогда не было».

В кельтских кружках писатель встречает «молодых людей, в высшей степени ясно осознавших проблемы страны». Это не бешеные «ультра» и не паникеры, ищущие убежище от невзгод нашего атомного века. Пытаться повернуть время вспять — значит пересесть с «коня гордости» на «осла скудоумия». Народное творчество — живительный первоисточник, питающий самоутверждение бретонца, национальное, человеческое. Наперекор всему, что угрожает существованию людей, их свободе, достоинству, их лесам, водам и нивам.

— Что-нибудь на память, мсье?

Это Жозефина. От книги, раскрытой рядом с моей пишущей машинкой, — дома, в Ленинграде — я возвращаюсь назад, в магазин сувениров.

Я купил значок. Странный, трехпалый… Из одного центра отбежали три ростка, закрутились спиралями в одну сторону. Глаза прикованы к их быстрому бегу. Знак не простой — «трискел», символ древних кельтов, триединство земли, воды и огня.

Мы еще увидим его.

До чего забавны путеводители своей наивной лестью! Жемчужиной Атлантики величают они Конкарно. Нет, скорее глыба гранита, обработанная резцом великана. Он выточил башенку с солнечными часами — бог весть, дождется ли она солнца, — вырезал улицы, вытесал крепостные стены, опоясавшие островной центр Канкарно — Замкнутый город.