Вадим Артамонов - На суше и на море, 1988 [антология]

Другого материала не было у короля Конкара, жившего в седьмом веке. Не нашлось и лучшей позиции для отражения набегов, чем островок в узкой бухте, — ладьи противника как на ладони. И заметить их можно издали — океан просматривается с укреплений широко, до горизонта.

С материка в Замкнутый город, как и полагается, ведет подъемный мостик. Туристы усердно снимают его, стараясь вобрать в кадр и черный зев крепостных ворот, и циферблат, тоскующий по солнцу, и суету чаек, гонимых к берегу предчувствием шторма. Меня же привлек железный якорь на набережной, едва ли не современник Конкара, помятый в некой жестокой передряге. На нем сидели, изредка переговариваясь, два моряка. Оба явные пенсионеры, но курточек с медными пуговицами не сняли. Кельтская речь урчала и скрежетала, будто двигали камни, и я не мог не подойти.

— Красивый у вас город, — начал я.

— Не ахти что.

— Погода вроде портится.

— Не ахти что.

Изрядно обескураженный, я все же делал усиленные попытки завязать беседу. Но ответ был неизменно тот же. И улов — не ахти что. И местные устрицы. Отделывались морские волки от докучливого приезжего совместно — откликались по очереди. Наконец один сжалился.

— У нас все ловится, если богу угодно. Подите к таможеннику, он вам покажет.

— В таможню? — удивился я.

— Да нет, зачем же… Дядюшка Дигу, его все знают. Музей у него…

— У вас в Париже ничего подобного нет, — внушительно произнес другой моряк.

Витрина музея бросилась мне в глаза прежде, чем вывеска дядюшки Дигу, — что-то жемчужно переливалось за стеклом. Рыбы в подводных недрах, водоросли, спущенные рыбацкие сети… Все сделано из сырья, поставляемого океаном, а умелец находчив, использует все, что можно взять из владений Нептуна.

— У меня ничего не пропадает, — сказал он мне, и морщинистое лицо осветилось улыбкой — хитрой и немного задорной. Он припас сюрприз для гостей издалека и не прячет радости. Да, музей, созданный простым, неученым человеком. Получив четыре франка, он без улыбки, многозначительно вручает билет, отпечатанный в типографии, — и мы, мол, не хуже других.

Несколько комнатушек, точнее, одна большая, размежеванная перегородками так, что посетитель движется по кругу. Или, легко вообразить, плывет в подводном царстве, встречаясь с разной живностью и со сказочными ее владыками. Свет неяркий, лампочки заслонены, зеленоватое сияние исходит от витрин, пахнет йодом и солью.

— Я не подкрашиваю, — спешит пояснить Дигу. — Все натуральное.

— Славный он парень, мой дядя Пьер. Я так его окрестил. Почему? Не знаю, просто так…

И тетушка Анна для мастера — как живая. Старая бретонка в очках, с кружевной наколкой. Огрубелые руки держат вязанье.

— А дольше всего я делал эту кошку. Привязался вот… Самому странно — кошка ведь не морское животное. Крутится около рыбы, это да.

Моделью послужила домашняя Мими, любимица жены. Дигу увеличил ее раз в пять, использовав тысячи ракушек — белых, желтых, черных.

Иногда он пробует свои силы в мозаике. Портовый город у густо-синего моря, белые небоскребы, пальмы, суда у причалов.

— Гонконг, — говорит он смущенно. — Правда, я там никогда не был. По картинке…

Дальше Бреста не довелось ходить. Два-три раза покачало — и все. Кончился моряк Дигу. Трагично — семья ведь испокон веков морская. Отец плавал, дед плавал… Говорят, дети рождаются с морской солью на губах, морская болезнь им не страшна.

— В кого же я уродился? Вопрос, мсье… Я же люблю море. Я чуть не помешался с горя, когда меня списали. За что же море-то меня не любит? Стал служащим таможни. Так судьба приказала. Но я отомстил судьбе.

Отомстил, создав свой морской мирок. Очарованный художник, он полон замыслов. Заперев музей, он перейдет в ателье. А завтра встанет рано и отправится к знакомым рыбакам. Они чистят сейнер и обещали снабдить ракушками, теми, что прилипают к корпусу.

— Золотые они для меня. Оттенок у них… Вернемся к дяде Пьеру…

Но некогда возвращаться, показывать. Мы и так слишком долго прощаемся, стоя в передней, под многоцветной ракушечной люстрой. Снаружи, у кассы, кучка туристов. Но гость из Советского Союза — редкость.

— Хорошо, — произносит он по-русски. — Я не забыл? Времени-то утекло…

Война, плен, лагерь в Саксонии. Советских боши ненавидели особенно, издевались, как могли.

— Про ваших мальчиков плохого не скажешь. Товарища не выдадут, хоть и тяжело самим. Славные мальчики. Постойте, я еще вспомнил. До сви…

— До свиданья, — помогаю я.

— Видите, не забыл. Здоровья вам… И чтоб не было больше мерзости этой… Войны то есть…

Колокола легенд пели во мне всю дорогу до Кемпера. За окнами автобуса карликовые джунгли вереска сменялись яблоневыми садами. Мелькали столбы с рекламой сидра и придорожные распятия, размытые непогодой и временем. Кельтские названия на указателях тревожили воображение — Бег-Мейл, Керрест, Плогастел, Локронан…

Кемпер слывет духовной столицей Бретани. В отличие от административного ее центра — промышленного города Ренн — он невелик, не ведает смога, сохранил провинциальный уют. Рядом с главной площадью зеленой шапкой вздымается холм и шумливая речка Оде, суетясь у его подножия, мелодично подражает морскому прибою. Океан — в полусотне километров, его дары — на рынке, самом тихом из рынков Франции, ибо не всякий осмелится перечить королеве, снизошедшей до лотка, надменно молчаливой, в порфире из кружев.

Лоран обещал мне приехать ко второму завтраку и дал адрес блинной — самой лучшей во всей Бретани. Иного места для встречи он и не мог выбрать, мой парижский друг, эрудированный гастроном. Блины истинно гречневые, без обмана, заверил он меня. И точно — я вдыхал аромат отечественный, сидя в зале темно-коричневого тона, без украшений, за дубовым столом без скатерти, в кельтском стиле. Жослены опаздывали, я читал и перечитывал меню, отчего ожидание становилось невыносимым. Блины с маслом, блины с ветчиной, блины с шоколадом… Ничего рыбного к блинам кельты, очевидно, не признавали, решительно расходясь по данному пункту с нашими предками. Однако через четверть часа голодовки я был готов на все.

Стоит приняться за еду, как опоздавшие тотчас являются. Примета, проверенная неоднократно, оправдалась. Жослены расположились напротив и глядели на меня с состраданием.

— Бедняга, — сказал Лоран.

— Он похудел, — подхватила Жюли.

Читатель еще не знаком с супругой Лорана. Пусть он представит себе твердое яблоко без румянца, допустим антоновское. Примерно таково личико этой энергичной маленькой женщины, блестяще освоившей две профессии — учительницы английского языка и шофера при собственном муже.