Вадим Артамонов - На суше и на море, 1988 [антология]

Все встало на свои места. Должно быть, Лезо был мертвецки пьян. Вы понимаете?! И в то время, когда он находился в подобном состоянии, мысль о мщении пришла в голову этому несчастному животному: заставить своего мучителя почувствовать дрожь, которую вызывает взгляд чешуйчатого демона. Очевидно, копируя хозяина, орангутанг притащил Лезо на берег, привязал, к дереву, взял ружье и, подражая французу, уселся на веранде, чтобы «подстеречь» первое же из этих созданий, которое обнаружит, что Лезо находится в его распоряжении.

Для меня это было так ясно, так ясно! Бедное животное, бедный глупый Лезо… Он всему научил обезьяну, даже стрелять, но — увы! — забыл научить ее заряжать оружие… пренебрег одной маленькой деталькой. Досадно, не правда ли? Ружье было пустым, и, когда крокодилы вышли из тины на берег, обезьяна ничего не могла поделать. Она беспомощно нажимала на курок, теребила затвор и плакала, плакала, как человек, до самого моего прихода…

— Что вы сделали потом? — воскликнул я, пораженный.

— Я?.. Ничего не сделал, — спокойно сказал Шрайбер. — Лезо поведал мне, как он пытал это бедное животное… Судьба — Немезида — дайте ей имя, какое вам нравится, — идет странной дорогой… Я печально смотрел на орангутанга, а он отступал под моим взглядом, плакал и уходил все дальше и дальше в джунгли. Он оборачивался несколько раз, пока его совсем не поглотили заросли. Где-то там, — натуралист махнул рукой в сторону черно-голубого леса, — до сих пор бродит орангутанг, весь во власти трагедии, навязанной ему человеком…

Ночь безмолвствовала.

Рассказ

Художник И. Гансовская　

— …Он-то уже не способный на дело. Маленько щенят учил, да, видно, конец теперь. Дохаживает!.. Доплелся бы хоть в деревню.

Иван снял с деревянного крюка котел, который висел над костром у самой двери, вылил болтушку в корыто, вырубленное кое-как из ствола осины, нагреб туда снега, таким нехитрым способом остужая корм, оперся на посох. Лайки, конечно, сидели полукругом, облизывались, но приступить не смели; тайком от хозяина кое-кто поднимал губу и показывал клыки. Из тьмы, в круг пляски теней и света, медленно вошел старый пес, одетый в косматую «глухую» шубу, лапы у него были очень широкие, как у росомахи, он начал лакать нехотя и съел очень мало. Мы вошли в избушку.

— …Каков, а? Князь, старый князь! Куда твое дело — король! А видишь — уже и ест еле-еле… Этот лохматый, — продолжал Иван, — был самый что ни на есть добрый пес. Во-первых, нарту таскал: одного запряжешь — тянет сзади по лыжне потихоньку, в метровый снег ползет за мной, а отстал — не сдаст и не взвоет. Ну, второе дело — соболей гонял. Даром что снег за шерсть цепляется и льдом обмерзает: пес пыхтит, да бегает; я-то его смолоду убить хотел, как увидел, что ость длинная отросла и мохнатый он стал.

«А куда уж ему, — так себе думаю, — за соболями убиваться, давай-ка его нарту таскать определю». Сделал алык маленький, вместо бечевы — цепочка, чтоб не перегрыз, к цепочке старый валенок привязал — вот щенок с четырех месяцев валенок и таскал, ел и спал с ним. Бывало, на улице в заборе застрянет — посидит, тявкнет раз-другой, помолчит, потом еще тявкнет, пока прохожий мужик или баба не отцепят. Ругают его: «Что, парень, попался, говоришь, впредь не застревай, не освободим!» — И он опять побежал со своей обузой и со щенятами играет.

Вот так пес и определился к делу: на промысле я по тропе иду, а он сзади груз от избушки к избушке тащит, а другие, добрые мои лайки, вольно бегают, белкуют. Надо — я его на лыжне привязал к лесине и на лай пошел или по соболиному следу, а уж и ночь застает — несколько раз так было, что сутки-двое Лохматый ждет меня там, где его оставил, потом прихожу. «Привет, — говорю. — Что-то ты застрял, дорогой, это тебе не валенок со щенятами таскать, торопиться надо; айда, — говорю, — есть в избушку, ну-ка отцепляй!» Парень-то он не гордый, хвостом повиливает, не сердится, что одного среди тайги бросаю, тянет бремя свое, только охот-ничья-то кровь сказывается. Один раз, помню, мял я лыжню — слышу: «Бав!.. Бав!» — поворачиваюсь, бат-тюшки! Лохматый с лыжни съехал — и по тайге, по тайге нарту прет, под лесиной остановился, подхожу — белка!

Ну дальше — дела больше. Как-то мы с ним бредем (а добрые мои собаки за сохатым подались — уже сутки в бегах), вдруг вижу поперек лыжни след соболиный, нестарый. Я перешел его нарочно: «Дай, — думаю, — узнаю, что Лохматый делать будет». Оглядываюсь, а пес уже с нартой поворачивает и по следу ползет, раз за разом в ямки следов нос окунает. Догнал я его, выпряг из нарты. «Ну-ка, парень, — говорю, — покажи, на что способен!» Он и порысил по следочку.

Кружили, кружили за зверьком по тайге, и вот смотрю: впереди зад мохнатый из земли торчит. Зарылся пес мой в землю, гребет, вылез задом, башку кверху поднял. «Бав!» — гавкнул в белый свет и опять в землю ушел, потом опять вылазит: «Бав!» — ну и снова рыть. Я подошел. «Врешь ты небось!» — говорю и круг дал — посмотреть, здесь ли соболь; только вижу: есть (следов натоптано много, снег долго не падал, а потом немного мяконько выпало пухлячка) — тропочки и выход из жилища, но другой вроде зверек выходил. Показывают следы, что вроде два соболя в одном жилище: один вышел, а другой пришел. Добывать зверька — место тяжелое, пень старый с корнягами, там пустоты под землей да камни — очень большая площадь. Ну, обметал я место сетью, лесники лишние срубил, как положено колокольцы на обмет повесил, лыжами стоптал все, чтоб Лохматому (когда соболек из земли выскочит) бежать легче было, давай копать и сам.

Щупом щупал, корни топором рубил, запарился; копаем: Лохматый с одной стороны пустоты проверяет, я — с другой, время идет, а не видно соболька, и не урчит, не выскакивает — не звенят колокольцы. Смотрю — темнеть стало, мы-то все добываем. Я остановился, а он пуще роет, не сдает.

«Врешь ты, — говорю, — наверно!» — И пнул его ногой. Еще копаем. Посмотрел погодя — уже темень, полвторого ночи, луна в поле наше светит. «Экая досада, — думаю, — день пропал, отдохнуть надо». Вышел я из обмета помаленьку и за собой ход закрыл, давай снова круг давать — следы рассматриваю, все дальше от обмета потихоньку ухожу (чтоб Лохматый не услыхал) и в палатку поплелся.

Андрей, мой напарник, уже в спальном мешке лежал, рассказывает, что его собаки ввечеру в гиблое место соболя загнали: кедр стоит здоровый и на него еще два дерева навалилось. Андрей стрелял-стрелял и дым в вершину пускал, а как стемнело, фонариком светил — не видно зверька.