Гарднер Дозуа - Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Слушание по защите продукции немногим отличается от любого другого судебного разбирательства. Существуют определенные схемы ведения дела, пришедшие к нам не только из прошлого, но и из позапрошлого веков. Повсюду стекло и медь, начищенное до зеркального блеска темное дерево. Я не раз защищал Ника на подобных заседаниях, но ни одно из них не было таким важным, как это.

У меня имелся список всего движимого и недвижимого имущества Неоклиса, поэтому я точно знал размеры его состояния: пять квартир, одна из них – с видом на Центральный парк, шелковичная ферма, сорок всевозможных автомобилей и летательных аппаратов, более пятидесяти процентов акций польского Национального музея – возможно, он и не владел всеми этими картинами, статуями и прочим, но имел к ним привилегированный доступ. Так, в его апартаментах в Сиднее стояла скульптура Кановы [91] Антонио Какова (1757–1822) – итальянский скульптор, наиболее значительный представитель классицизма в европейской скульптуре, образец для подражания академистов XIX века. , и поляки не настаивали на ее скором возвращении. Ему было что проигрывать.

В таких обстоятельствах излишняя беззаботность, вероятно, уместнее, чем лихорадочная тревога, хотя как юрист я бы желал более сдержанного поведения. В суд он надел очень стильную рубашку, но его прическа уже лет сто как устарела – немного от стиля «Вудсток» и образа английского аристократа времен Гражданской войны.

– Когда придет судья, – обратился я к нему, – необходимо подняться со скамьи и держаться прямо.

Вошел судья Патерсон, Ник мгновенно встал, кивнул, после чего сел на удивление правильно. Стол скрывал его свободные брюки с большими карманами, и он выглядел довольно респектабельно. Если не считать волос, конечно.

Я попрощался с ним до завтрашнего дня на ступеньках здания суда, но его взгляд был устремлен куда-то в небо. Облака далеко на горизонте цвета японского мандарина, поднимаясь выше, окрашивались в голубой и молочно-белый. Поверхность замерзшего лимана, которая при дневном свете казалась совершенно гладкой, в лучах заходящего солнца явила взору многочисленные выбоины и зазубрины. В открытом море, за линией льдов, где неспешно и лениво перекатывались волны, темнела палуба промыслового судна. Из его единственной трубы, словно из корзины факира, взметались вверх красноватые змейки дыма.

– До завтра, – рассеянно ответил он. Кажется, фантастический вид околдовал его.

– Нет причин для волнения, – сказал я ему, ошибочно (в чем теперь не сомневаюсь) принимая его отстраненность за беспокойство об одной из своих пяти квартир или сорока машин и самолетов. – Судья Патерсон признался, что у некоторых людей есть определенные способности к инновациям. Это хороший знак. Вот что за этим стоит: закон может пойти на некоторые уступки, когда дело касается гениев, что непозволительно в отношении обычных людей.

– Гений инноваций, – повторил он.

– Я не уверен, что нам удастся выйти сухими из воды. Какое-то наказание будет обязательно. Но все не так плохо, как мы думали. У тебя останется больше, чем можно было предположить. Все будет хорошо. Не волнуйся. Договорились?

Внезапно он закашлялся, прикрывая рот рукой в желтой облегающей перчатке, и, кажется, впервые за все время разговора заметил меня. Бог свидетель, я любил его, как настоящего друга, но он видел только собственное эго, раздувшееся до немыслимых размеров и граничащее с уродством. До тех пор мне не встречался ни один человек, так высоко превозносивший свое Я. Этот эгоизм был безграничным, всеобъемлющим, таким, что казался почти трогательным, поскольку приближался к поведению маленького неразумного ребенка. Его прихоть: «Я буду благодетелем для всего человечества!» – далеко не показатель альтруизма. Просто эго Ника приходило в восторг от одного звучания этих слов. Зная его двадцать лет, могу в суде под присягой поклясться в этом. Ник разработал инновационный способ лечения остеопороза не столько для борьбы с этим заболеванием – мнимый предлог, упомянутый им в речи во время церемонии награждения национальной медалью за научные достижения, – сколько ради побочного результата этого открытия – новых возможностей в сфере пластической хирургии, что позволило ему добавить лишние двадцать сантиметров к собственным и без того длинным костям. Ник не был против использования своего метода для лечения остеопороза, конечно, нет.

Поэтому, когда на следующий день Неоклис не явился в зал суда, моей первой мыслью было, что он просто проспал или отвлекся на какие-нибудь туристические удовольствия. Возможно, часть его самосознания, подавляя доводы разума, воспротивилась грубому и неоспоримому факту, что судья собирается оштрафовать его и изъять половину богатств за нарушение прав собственности. Единственное, что даже не пришло мне в голову, – он мог намеренно скрыться. Скорее всего, и суду эта причина казалась маловероятной, в противном случае судья мог бы наложить на Ника ограничения передвижения. Естественно было предположить (очевидно, они так и думали), что перспектива лишиться миллионов евро должна сдержать его.

Тем не менее шок членов суда был ничто по сравнению с яростью главы компании – нашего работодателя. Хочу внести ясность: я был уполномочен защищать Ника в суде, и только. После произошедших событий намеренно активно подчеркиваю этот пункт. Я должен был обеспечить правовую поддержку и защиту в зале суда, в мои обязанности не входило присматривать за ним или не допустить посадки на самолет до Милана (как выяснилось потом) и пересадки на другой, чтобы никто не смог проследить его путь.

– Если была необходимость держать Неоклиса под контролем, вам нужно было нанимать охранника, – сказал я настойчиво, но не агрессивно.

Суд вынес решение заочно, большая часть огромного состояния Ника была изъята. Но даже после этого он не дал о себе знать.

Исчезновение друга больно ранило меня. В течение следующей недели я посетил десяток встреч в разных уголках мира. Пролетая над Голландией, любовался сверкающими в лучах солнца, подобно нефриту, ухоженными полями, возделываемыми роботами; живыми изгородями, достигающими двадцати футов в высоту, и мерцающими синими лентами рек, бегущими в сторону моря.

В аэропорту Денвера я увидел человека с болезнью Паркинсона, не старого, ему было едва сорок. Он сидел в кафе и пытался есть бисквит. Со стороны казалось, будто бедняга хочет обменяться рукопожатием с собственным ртом. В новостях показывали умирающих от голода людей, впрочем, как и всегда. На экране появилось изображение огромной зоны ожидания в Шри-Ланке, где люди просто сидели, предчувствуя конец. Голод, подобно ненасытной пиявке, присосался к их телам и выкачивал все соки до самых костей. Кожа туго обтягивала изгибы, на бескровных, искаженных болью лицах лихорадочным блеском светились огромные, как в манге, глаза. На Девятом канале в левом нижнем углу безостановочно бегут цифры, сливаясь в размытое пятно, – «часы голода». Улетаю в Исландию, а после возвращаюсь в Денвер.