Феликс Пальма - Карта хаоса

На Другой стороне уже несколько веков Наблюдатели не делали никаких различий между женским и мужским складом ума. Да, каждый пол, естественно, воспринимал реальность на свой манер, но это не подразумевало превосходства или неполноценности. В нынешнем же мире, напротив, от Джейн ожидали только одного – чтобы она была милой женой нового преподавателя биологии, приглашала время от времени супруг его коллег на чашку чаю к себе на квартиру в Мертон-колледже или, самое большее, устроила какой-нибудь клуб любителей чтения. Поначалу Джейн попыталась бунтовать против судьбы рядовой участницы массовки и ни за что не желала с ней мириться. Она даже беседовала с деканами нескольких колледжей, пытаясь добиться, чтобы ее приняли на службу в какой-либо научный отдел, пусть хотя бы простой ассистенткой. Но каждый раз эта просьба вызывала оторопь, а потом неуемную посетительницу под каким-нибудь вежливым предлогом выставляли вон. Один из деканов, провожая ее к дверям, с отеческой заботой посоветовал: “Дорогая детка, я понимаю, что вы, наверное, чувствуете себя одиноко, такое случается со многими женщинами. Но, если уж вам так нравится наука, почему бы вам не заняться рисованием животных?” И эта фраза, которую Джейн с возмущением передала мужу и Доджсону, превратилась для них в постоянную шутку. Так, например, всякий раз как Джейн принималась спорить или возражала против гипотезы, выдвинутой Уэллсом или Доджсоном, они с ехидной улыбкой отвечали: “Дорогая, а не порисовать ли тебе животных?” Тем не менее шутка не таила в себе зла, и Джейн в ответ только смеялась. И вообще, казалось, те времена были сотканы из нескончаемого смеха. Но как лету суждено умереть под натиском осени, так и этому безмятежному счастью грозила неминуемая беда.

Через три года после прибытия Уэллсов в новый для них мир Доджсон стал диаконом. Математик сделал все возможное, чтобы отсрочить этот первый шаг по неизбежному пути к принятию уже на следующий год сана священника, как это предписывалось уставом колледжа Крайст-Черч. В глубине души Чарльз считал себя человеком безусловно мирским. Он, разумеется, верил в Бога и каждое воскресенье дважды посещал церковь, хотя и сомневался, что его Бог был тем же молчаливым Богом, который обитал в холодном и темном соборе и чей страшный гнев следовало смягчать посредством скучных, жалобных и длиннейших обрядов и церемоний. Его споры с деканом Лидделлом по этому поводу только укрепили недоверие к нему со стороны миссис Лидделл. Она стала куда менее благосклонно относиться к крепнувшей из года в год дружбе своих дочерей со странным преподавателем и с вечно сопровождавшей его супружеской парой, чье прошлое так и оставалось для всех загадкой. Мать девочек изобретала разные предлоги, чтобы помешать их речным прогулкам, и Доджсон все чаще слышал откровенные отказы. Он чувствовал полное свое бессилие, выходил из себя, но сохранять дружеские отношения с девочками, особенно с Алисой, становилось все труднее. И тем не менее математик отказывался посмотреть правде в глаза и признать, что это начало конца. Да, золотым денькам приходил конец, и лето 1862 года стало лебединой песней для той счастливой поры.

Четвертого июля весельная лодка, в которой сидели трое взрослых и три девочки, плыла по притоку Темзы в сторону Годстоу. Небесная синева была такой яркой, что, казалось, разливалась и на весь остальной мир. Лодка мягко скользила по тронутой рябью воде, а окрестные пейзажи словно дремали в знойной тишине, нарушаемой лишь плеском весел и тремя детскими голосами, которые все настойчивее просили: “Чарльз, пожалуйста, расскажи сказку”. Доджсон, чтобы подразнить их, притворялся спящим, но наконец счел, что пора открыть глаза. Он лениво потянулся и под умиротворяющее жужжание насекомых начал рассказывать историю девочки по имени Алиса, которая провалилась в кроличью нору и очутилась в чудесном мире, где действовало только одно правило: все, что ты можешь себе вообразить, правда.

– Это ты сам придумал, Чарльз? – спросил Уэллс, который греб, сидя впереди.

– Р-р-разумеется. Я ее сочинил, пока мы плыли, – подмигнул ему Доджсон.

Сказка околдовала не только девочек, но и Уэллсов, они обменивались улыбками всякий раз, как узнавали одно из своих приключений, просеянное сквозь сито фантазии Доджсона, включая сюда и безумное чаепитие, которое состоялось в день их прибытия. Для Уэллса это было лучшим доказательством того, что воображение человека способно работать само, без помощи волшебного порошка. Достаточно было позолоченного солнцем воздуха и внимательных детских глаз. Вечером, когда они вернулись и отвели сестер домой, Алиса, реальная Алиса, девочка десяти лет, для которой математик и придумал эту историю, на прощание взяла его руку в свои и с необычной серьезностью сказала: “Мне бы хотелось, Чарльз, чтобы ты записал для меня приключения Алисы”.

Вот почему Чарльз всю ночь напролет спешно переносил на бумагу невероятные картины, которыми днем пытался увлечь Алису, словно желал навсегда заручиться ее вниманием. Через несколько дней он отправился в дом декана, держа в руке стопку листов, исписанных его четким округлым почерком, с иллюстрациями, выполненными им же самим, но миссис Лидделл не разрешила передать рукопись Алисе. Мало того, с тех пор она стала вести себя еще враждебнее, и Доджсон встречался с девочками редко и урывками, что почему-то рождало у него чувство вины, и он погружался в беспросветное отчаяние. Друзья утешали его, говорили, что, когда Алиса вырастет, она не будет слишком считаться с мнением родителей – если Уэллсы действительно, как им казалось, знали ее характер. А Чарльзу надо всего лишь по-прежнему жить в Крайст-Черче рядом с девочкой и ждать, пока она повзрослеет и превратится в женщину с простым и отзывчивым сердцем, а именно такой она непременно станет. Да, он должен ждать. Ждать, чтобы добиться права жениться на ней.

Доджсон, тем не менее, ужасно страдал, видя Алису лишь мельком, и год спустя на Рождество 1863 года счел, что у него есть удобный предлог подарить ей наконец историю, написанную специально для нее и пока что названную “Подземные приключения Алисы”. Упрямство сестер и особенно Алисы, которая пригрозила, что крошки в рот не возьмет, пока ей не стукнет сто лет, если родители не позволят принять подарок Доджсона, вынудили декана и его жену согласиться на визит молодого преподавателя, хотя они и встретили его с убийственной холодностью. Но математика не обескуражило такое начало. Он переступил порог дома Лидделлов с твердой целью и собирался довести дело до конца. И вот, выбрав момент, он, заикаясь и нервно путаясь, задал чопорному мистеру Лидделлу и окаменевшей от негодования миссис Лидделл следующий вопрос: