Феликс Пальма - Карта хаоса

– Ради бога, Берти… Что с тобой? – всхлипывала Джейн. – Скажи, чем тебе помочь?

– Джейн… я задыхаюсь, – пробормотал муж.

– Открыть окно?

– Нет, воды… воды, – просил Уэллс в тот самый миг, когда у его бесчисленных мамаш отходили воды.

Джейн побежала на кухню и вернулась с полным стаканом воды.

– Выпей, дорогой…

– Нет! – закричал Уэллс, выхватывая стакан у нее из рук и выплескивая его содержимое себе на лицо. – Мне нужна вода, чтобы дышать! Мои легкие пересохли, мне больно!

– Берти…

Холодная вода вроде бы немного успокоила Уэллса, но вскоре он снова завыл, потом сел и стал испуганно озираться по сторонам.

– Стены! Они надвигаются на меня, они давят! – Он попытался вытянутыми руками удержать якобы наступавшие на него стены, но тотчас опять рухнул на кровать, почти теряя сознание. Несколько минут он глотал воздух широко раскрытым ртом, как рыба, выброшенная на берег. Потом все началось сначала. – Голова! – закричал он, хватаясь обеими руками за голову. А случилось это именно в тот миг, когда бесчисленные мамаши Уэллса тужились, крепко держась за перемычку в изголовье кровати, и вены у них на шее надувались. – Голову как тисками сжимает! Сейчас треснет!

– Берти, ничего с тобой…

– Что ты кричишь?

– Я и не думаю кричать, дорогой… – возразила Джейн, заливаясь слезами.

– Но какая-то женщина кричит… Нет, подожди… много женщин сразу кричат… Заставь их замолчать! Ради всего святого, Джейн, умоляю, заставь их замолчать. Я не могу дышать…

Это продолжалось долго, очень много часов, и Джейн не побежала за доктором только потому, что после первого испуга быстро поняла, от чего страдает ее муж. К вечеру следующего дня Уэллс наконец перестал кричать и только всхлипывал от счастья. Он был не в силах выразить словами немыслимое блаженство, разлившееся по всему его телу, которое вдруг так расслабилось, что, казалось, даже все суставы слегка развинтились. Джейн сидела рядом и гладила мужа по потным волосам, пока он не заснул.

– Дорогой мой, ты не умирал… – ласково прошептала она. – Ты появлялся на свет.

На самом деле Уэллс и сам сразу понял бы, что с ним происходит, если бы его не оглушил шквал мучительных ощущений. Не зря уже несколько месяцев ему снились странные и прекраснейшие сны. Сны, где он плавал в розоватой теплой жидкости и, абсолютно счастливый, сладко покачивался в этом волшебном эликсире, время от времени глотая его и чувствуя, как он заполняет все отверстия в теле. Его убаюкивали громовые удары сердца, которое как будто с начала времен билось там же, покрывая все остальные загадочные звуки, впитавшие в себя тишину. В том благословенном месте, ласковом и уютном, Уэллс чувствовал себя в полной безопасности. В том месте не существовало ни холода, ни боли, ни одиночества, ни страха, ни злобы… Его окружал бесконечный покой, а еще – глупое и непостижимое счастье, но главное – желание остаться там навсегда.

Когда он описал Джейн свои до невероятности реальные сны, которые повторялись из ночи в ночь, оба пришли к выводу, что Уэллс испытывал то же самое, что и его двойники. Они готовились к появлению на свет в разных мирах и сейчас были погружены в сон без сновидений в материнском чреве. Иначе говоря, Уэллсы сочли себя единственными живыми существами, которым довелось пережить такое чудо – вернуться в лоно матери. Однако, как и следовало ожидать, в головах у них тотчас возникли тревожные вопросы: если связь с двойниками окажется настолько сильной, как предвещали сны Уэллса, то каким образом будут развиваться события после их рождения? Не превратится ли неясный шум, сводивший супругов с ума, во что-то куда более страшное? Например, в оглушительный грохот, порожденный круговертью ощущений и видений, таких ярких и отчетливых, что это неминуемо опрокинет их в бездну безумия?

Мрачные предчувствия исполнились на два месяца раньше, чем можно было ожидать, так как несколько двойников Уэллса решили явиться на свет до срока. Просто часы на разных сценах шли по-разному, у каждых был свой ритм, из-за чего кое-какие спектакли протекали быстрее других. Поэтому последующие месяцы обернулись для Уэллса ужасной пыткой – ему приходилось снова и снова испытывать нестерпимые муки всякий раз, как свершалось чудо рождения.

У его двойников отсутствовало самое элементарное представление о дисциплине – они и не подумали прийти к соглашению, чтобы родиться всем одновременно, и каждый сделал это, когда ему заблагорассудилось. Иногда рождалось малое число двойников, и Уэллсу удавалось легко справиться с недомоганием: он лежал на кровати в темной комнате с холодным уксусным компрессом на лбу, словно при самой обычной мигрени. Он, кстати сказать, вспоминал регулярно мучившую его прежде головную боль и пришел к выводу, что она была связана с отдельными рождениями его двойников в тех мирах, где время протекало с опережением.

Но сейчас, похоже, Джордж попал в такую полосу всеобщего времени, где множество миров словно сошли с ума и его двойники врывались в реальность орущей ордой, до предела сгущая кошмарные ощущения Уэллса. Нормой стали дни, когда рождений было столько, что Уэллсу удавалось заглушать боль исключительно с помощью опиума, который Джейн давала ему в таких дозах, что он впадал в бессознательное состояние.

Двадцать первое сентября 1866 года, день его собственного рождения, был худшим из всех. Казалось, большинство двойников наконец-то решили с должным уважением отнестись к примеру старшего брата, во всяком случае, то, что происходило прежде, было не более чем беглой репетицией главного действа. В тот день Джейн подумала, что мозг ее мужа не выдержит навалившегося на него ужаса, а организм не справится с огромной дозой опиума – и Уэллс либо умрет, либо сойдет с ума. Но он выдержал. И, хотя пытки продолжались еще пару месяцев, напряжение постепенно спадало, и в один прекрасный миг они решили, что все закончилось. В течение следующих двух недель не случилось ни одного приступа. Правда, относительное облегчение, с этим связанное, не принесло с собой отдыха. Когда Уэллс освободился от последних нитей липкой паутины, которыми опиум окутал его мозг, он заметил, что все необратимо изменилось – не в лучшую, разумеется, сторону.

В глубине его рассудка уже не звучал привычный и безобидный шум. Теперь Уэллса преследовала круговерть на удивление отчетливых видений и острых ощущений, которые никак нельзя было счесть случайными галлюцинациями. Ни с того ни с сего он чувствовал дикий голод, неутолимую жажду либо, наоборот, такую сытость, что она нагоняла на него сонливость или, в худшем случае, вызывала неудержимую рвоту. Без всякой причины его охватывал животный страх или накрывало тяжелой плитой атавистического одиночества. Порой он видел выплывающие из пустоты лица, и они склонялись над ним с гротескными улыбками. Иногда чувствовал постыдную сырость на ягодицах, или проваливался в глубокий сон, или безутешно плакал, или невесть чему смеялся, в конце концов заражая своим смехом и Джейн… Уэллс постоянно чувствовал и видел то, что чувствует и видит младенец, лежа в колыбели или на руках у матери, но только все это повторялось до бесконечности. Как будто его внезапно заперли в комнате, заполненной летучими мышами, а те хлопали крыльями и пищали, пытаясь выбраться наружу. И это ничего общего не имело ни с неприятным чувством раздвоенности, которое испытали супруги, когда совершали прыжок в другой мир, ни с прежними блаженными розовыми снами… Это было безумие, отраженное в тысяче зеркал, поставленных одно перед другим, если вы позволите мне столь витиеватое сравнение.