Феликс Пальма - Карта хаоса

– А тебе, разумеется, хотелось бы перейти от теории к практике и испытать то же самое на собственном опыте, дорогой? – ответила Джейн с ледяной улыбкой и схватила садовые ножницы, которые сейчас Уэллсу показались куда больше и острее обычного.

– Я… Я же сказал тебе, что не одобряю такого поведения, дорогая. Мне всего-навсего хотелось обсудить… э-э… логику этой теории. – Несмотря на опасную близость ножниц, Уэллс не мог не вставить в свою речь хотя бы одну шпильку: – Но ты можешь не беспокоиться. Я-то буду следовать примеру тех, кто подавили свои инстинкты и следуют правилам добронравия и скромности, хотя сами ни на грош в них не верят.

– Пожалуй, это наиболее разумная позиция для тебя, дорогой, на мой скромный взгляд, конечно, – осадила мужа Джейн.

И хотя подобные стычки стали частью их любовного ритуала, оба открыли для себя, что благодаря примирениям, которые неизменно сопровождались ароматом только что срезанных роз, ссоры эти имели свой смысл.

А в целом для супругов вернулись счастливые времена. Уэллс с радостью узнавал, что многие его двойники стали знаменитыми писателями благодаря как раз тем историям, которые сам он сжег в своем первом мире. Теперь он с огромным облегчением открыл Джейн эту тайну. И был поражен, когда обнаружил, что жена все знала. Однажды она вошла в его кабинет, чтобы выяснить, зачем он запирается там вечерами, и, само собой разумеется, прочитала рукописи мужа.

– Я восхищалась ими, Берти… И страшно горевала, когда ты их сжег. Почему бы тебе снова не сочинить что-то в том же духе? Здесь можно заниматься этим, не таясь…

– Не знаю, Джейн… – засомневался он. – Раньше я был так… несчастен. Правда, не понимал этого, но был действительно несчастен. Видимо, придуманные истории служили мне убежищем, давали иллюзию освобождения… – Он взял руку жены и нежно поцеловал. – Но, если хочешь, я скажу тебе правду: я больше не чувствую потребности писать.

– Не забывай: “Мы есть то, что мы воображаем”, – сказала Джейн, повторяя слова Доджсона, произнесенные в том мире.

– Нет, дорогая, – поправил ее Уэллс с многозначительной улыбкой, – мы есть то, что мы любим.

Неожиданно Джейн спросила:

– А если бы писать начала я?

Уэллс удивился:

– Ты? Писать? Ну… Если тебе и вправду хочется… Но зачем? И что бы ты написала?

– О, не знаю. Вообще-то я вряд ли решусь, – заявила она небрежно. – Это так, пустая болтовня… К тому же, начни я писать, все равно тебе ничего не сказала бы. Сам ты ведь мне ничего не говорил. Просто я долго думала и, зная “теории” твоих двойников, пришла к выводу, что должна найти, чем тебя увлечь, а единственный для этого способ – не дать тебе понять меня до конца. Иначе, боюсь, ты заскучаешь и начнешь искать другие… тайны.

– Дорогая моя… – произнес Уэллс сразу севшим голосом, ища губами приоткрытые ему навстречу губы жены, – клянусь чем угодно: ни в одном из бесчисленных миров никто не назовет тебя скучной женщиной.

И это не было пустыми словами, поскольку Джейн уже успела убедиться, что ее копии так или иначе избежали жалкой судьбы, предназначенной, как правило, для женщин. Все они были незаурядными личностями и с бешеной энергией занимались либо умственным трудом, либо самыми разными видами художественного творчества. И, хотя такое поведение изрядно подрывало их репутацию в обществе, ни одну это не смущало. Каждая Джейн вместе с мужем посещала политические и литературные кружки, и не в качестве просто жены, а как полноценная соратница.

Огорчало ее другое: все Джейн имели основание пожаловаться на “неправильную” любовь своих мужей. Все до одной Джейн полагали, что мужья никогда до конца не поймут их и даже не догадаются, почему не способны сделать жену счастливой. Но все до одной Джейн ошибались. Джейн Наблюдательница мечтала рассказать им о том, что было известно только ей одной, ведь ее Уэллс в мельчайших подробностях описал жене самые тайные мысли их мужей, и каждый восхищался своей женой и уважал ее, любил великой и глубокой любовью и ужасно страдал, не умея эту любовь показать. Возможно, Уэллс и не был готов на великие романтические подвиги, но такая готовность у него внутри зрела, и рано или поздно какой-нибудь Уэллс докажет своей Джейн, на что он способен ради любви. Не надо ходить далеко – Уэллс Наблюдатель, видимо встревоженный количеством недовольных Джейн, вдруг стал проявлять романтический пыл, который заставил бы побледнеть от зависти самого Казанову. А если один Уэллс мог стать таким… Но это был не какой-то Уэллс, с гордостью думала Джейн, а единственный и неповторимый. Не похожий на других. И он принадлежал ей.

Когда младший Джордж отправился в Лондон учиться в Нормальную научную школу, биолог решил, что настала пора вернуться к старому плану и попытаться поучаствовать в жизни двойника и его будущей жены. Как ни странно, только в мозг этих двоих супругам Наблюдателям не удавалось внедриться, сколько они ни старались. Вероятно, сцена, на которой они сейчас находились, представляла собой что-то вроде смотровой площадки, откуда было позволено наблюдать за происходящим на остальных сценах все того же театра. А следить за собственной сценой им было трудно. Чтобы знать, как живут здешние Уэллс и Джейн, предстояло прибегнуть к традиционному способу – следить со стороны за их судьбами, которые, по правде сказать, мало чем отличались от судеб прочих двойников. Ничто в спокойном существовании той пары не оправдывало стремления Уэллсов переехать в Севеноукс. Однако вскоре ситуация изменилась – двойник перебрался в столицу. Уэллс Наблюдатель тотчас обратился за рекомендацией к своему прежнему ректору в Оксфорде и получил преподавательское место в Нормальной научной школе. Это был второй переезд Уэллсов, с тех пор как они свалились сюда через кроличью нору на глазах изумленной маленькой Алисы. Правда, сейчас, когда супруги снова чувствовали себя счастливыми, научившись любить друг друга именно так, как им мечталось, они не желали перемен. Судьба не могла быть с ними настолько жестокой.

Но она все-таки оказалась жестокой. Уэллсы поняли это ровно через неделю после переезда в Лондон. Как и обычно, они сидели перед камином. Джордж в первый раз провел занятия в школе, и, хотя вернулся домой вполне довольный, усталость давала о себе знать. Почти двадцать лет он не преподавал и вообще мало с кем общался, поэтому ему пришлось держать себя в руках, чтобы не выглядеть в глазах учеников совсем уж чокнутым. Наверное, именно поэтому он долго сидел у камина с закрытыми глазами, забыв про бокал, который небрежно держал в руке, так что вино могло в любой момент пролиться на ковер. Джейн сочла за лучшее оставить его в покое. Сегодня никаких историй он рассказывать не будет, решила она с сожалением и встала, чтобы взять книгу.