Феликс Пальма - Карта хаоса

Правда, самые важные ответы им удалось найти в тот первый вечер, когда, тасуя разные версии, которые по понятным причинам колебались между здравым смыслом и полным вздором, они в основном определили разницу между двумя мирами и тем самым установили краеугольный камень, на который в дальнейшем будут опираться все их изыскания. Именно Доджсон, вдохновленный своей безмерной любовью к театру, придумал удачное сравнение – оно в конце концов получило название “Теория театров”.

А главное различие, разумеется, не могло не иметь связи с алеаторикой, ставшей для Уэллсов манией. После долгих обсуждений все трое пришли к выводу, что единственным способом определить, происходит некое событие так или иначе, является наблюдение. Если кто-нибудь наблюдает за событием, то для этого события бесконечные возможности протекать иным манером свертываются, то есть остается одна-единственная истина – та, которую констатирует наблюдатель. Прежний мир Уэллсов, судя по всему, напоминал театр, где драма жизни разворачивалась перед публикой, а та внимательно следила за ходом действия и блокировала любую другую из возможных версий спектакля. Таким образом только тот спектакль, который они в данный момент смотрели, и начинал существовать с абсолютной достоверностью. Этим объяснялось, почему в их далеком мире не знали никакой алеаторности.

А вот мир молодого Доджсона, наоборот, был театром без публики, и единственными зрителями являлись сами же исполнители спектакля. Но они смотрели пьесу “изнутри”, то есть по мере того как играли ее, поэтому их точки зрения были ограниченными и пристрастными, к тому же этих точек зрения было бесконечно много, поскольку они зависели от бесконечного числа решений, которые каждый актер мог принять в каждый из моментов. Получалось так, будто в этом театре с пустыми зрительскими рядами показывают одновременно бесконечное количество версий одной и той же пьесы – и происходит это параллельно на бесчисленных сценах, расположенных одна поверх другой, хотя ни одна из бесчисленных театральных трупп ничего не знает о своих двойниках и считает себя единственной. Возможно, мир молодого Доджсона был именно суммой бесчисленных вероятностей того, каким он мог быть, и все эти вероятности неведомым образом умудрялись сосуществовать.

Идея была слишком красивой, чтобы не быть верной, решили все трое со слезами волнения на глазах. Вот почему Уэллсов терзала проблема алеаторики, вот почему они чувствовали ужасную растерянность, когда требовалось принять даже самое ничтожное решение… Прежде жизнь супругов протекала в четырех стенах театра, где почтительное молчание зрителей не допускало и намека на случайность. И когда благодаря магической дыре они словно бы перешли улицу и попали в театр, расположенный напротив, их оглушила какофония звуков, летящих с бесчисленных сцен, но этот гомон могли слышать только они. Для обитателей здешнего мира бесконечные возможности свободного выбора сливались в неуловимый шепот, так как к ним привыкали с самого рождения.

– Хорошо, но кто же является тем зрителем в театре на Другой стороне, который сводит воедино бесчисленные либретто? – спросил Уэллс. – Может, это сам Господь Бог сидит там в партере?

– С чего бы Господу Богу отдавать предпочтение одним театрам перед другими? – возразил Доджсон. – Если бы он присутствовал во всех театрах – или не присутствовал ни в одном, – не существовало бы различий, которые мы обнаружили, так как все театры стали бы одинаковыми. Думаю, не стоит относить Господа Бога к разряду публики, его лучше считать своего рода режиссером-постановщиком или драматургом, который следит за ходом спектакля из-за кулис, или даже суфлером… То есть зрителем, настолько тесно связанным с пьесой, что он никак не сумел бы сплавить в единое целое ее бесчисленные варианты.

– Однако в театре, из которого мы прибыли, показывают только один спектакль, – заметила Джейн, – поэтому кто-то должен наблюдать за ним. Но кто? Для кого мы разыгрываем пьесу нашей жизни?

Все задумались и долго молчали, пока Уэллс не воскликнул:

– А что, если силой, способной блокировать все вероятные варианты, наделены сами актеры? – Джейн и Доджсон посмотрели на него в недоумении. – Давайте представим себе труппу, где актеры обладают невероятной, просто исключительной наблюдательностью, и она позволяет им видеть постановку одновременно изнутри и снаружи. Как если бы некая часть их рассудка сидела в партере, пока они произносят на сцене тексты своих ролей. Тогда миры, чьи обитатели обладают такой чудесной наблюдательной способностью, существовали бы как единая и вполне определенная реальность и не расщеплялись бы на бахрому бесчисленных возможностей, как это происходит здесь.

– Ты что, хочешь сказать, что мы наделены именно такой способностью?.. – спросила Джейн. – Тогда почему мы сами до сих пор этого не осознали?

– Потому что вам не с кем было себя сравнить, – ответил Доджсон после минутного размышления. – Разве человек оценил бы, допустим, свой дар видеть сквозь стены, живи он в мире, где все здания напоминают застекленные оранжереи?

Математик окрестил обитателей Другой стороны Наблюдателями и впредь называл их не иначе как Доджсон Наблюдатель или королева Виктория Наблюдательница, чтобы не путать с двойниками, населявшими театр по эту сторону улицы. В последующие дни “Теория театров” делалась все убедительнее, поскольку с ее помощью легко разрешались любые возникавшие по ходу дела сомнения. Не менее удачно она применялась и к математическим задачам, которыми увлекались Доджсон с Уэллсом – хотя для них это было скорее формой досуга, нежели серьезным делом. Правда, Доджсону приходилось сражаться с математическими достижениями грядущих веков, а Уэллсу понадобилось стряхнуть пыль со своих познаний в предмете, который в университете казался ему самым скучным из всех. Они азартно чертили запутанные математические карты, призванные показать, как и карта любой страны, разные дороги, дорожки и тропы, чтобы путешественник мог их использовать, перебираясь из одного мира в другой. А еще они выводили формулы, которые позволяли определить координаты любой точки вселенной, находясь в противоположном ее конце, словно весь космос был сводим к одному-единственному сногсшибательному уравнению.

К несчастью, первым эмпирическим подтверждением “Теории театров” стало событие, сильно опечалившее Джейн. Это случилось через пять месяцев после их прибытия. Уэллсы и Доджсон отправились на экскурсию в Годстоу, взяв с собой, как обычно, дочерей декана колледжа, маленьких сестер Лидделл. День был роскошный. Весна шла к концу, солнце палило нещадно, и быстрая вода исполняла свою мелодию на зарослях прибрежного тростника, как на ксилофоне. Три девочки играли в прятки, пока взрослые раскладывали еду на расстеленной на траве скатерти, болтая о том о сем. Ньютон гонялся за бабочками. Когда ему надоело, он принялся крутиться вокруг корзинок, стараясь стянуть что-нибудь вкусное. И тут Джейн не то в шутку, не то всерьез крикнула: “Исчезни, обжора!” И Ньютон, словно борясь за звание самого послушного пса на свете, исчез. В буквальном смысле слова – исчез. Вот он только что был здесь, только что топтался по краю скатерти, и вдруг – его уже нет. От него остались только четыре следа на ткани и больше ничего. На миг Джейн даже почувствовала себя настоящей волшебницей. Потом она вскрикнула. Все кинулись искать Ньютона и прочесали окрестности из края в край, но в конце концов пришлось поверить в то, что поначалу казалось полным абсурдом: собака и в самом деле исчезла прямо у них на глазах. Мужчины как могли успокаивали Джейн, а для девочек придумали какое-то вполне правдоподобное объяснение. Потом, вернувшись в Крайст-Черч, они втроем стали размышлять над загадочным событием. Несколько чайников крепкого чая помогли им прийти к следующему выводу: по-видимому, следовало признать, что вирус хронотемии все-таки работает. Для Джейн это служило слабым утешением, но Уэллс почувствовал тщеславную радость.