Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

Далеко уже не молодой капитан был жилист и сухощав, как хорошо провяленная юкола. В одной тельняшке с засученными рукавами и трубкой в зубах он сидел в тесной каютенке и, барабаня пальцами по крышке стола, разглядывал меня. Я уже кое-что рассказал о себе: и что родился в Ленинграде, на улице Гребецкой, где когда-то жили одни гребцы, и что с детства мечтал стать моряком и совершить хоть один рейс на настоящем парусном корабле…

Капитан курил, молчал и щурил цепкие глаза.

Ну, что же он? Погонит, наверно. Да и то: какой я матрос? Даже толком не помню: «майна» — вверх или наоборот?.. Замолкнув, я мельком осмотрел каюту. Была тут койка с серым и лохматым, будто вздыбившим шерсть, одеялом, диванчик, промятый до пружин, стол, привинченный под иллюминатором, и полка с толстенными книгами. «Лоция северо-восточной части Тихого океана от…» — прочитал я на корешке одной из книг, и мне еще отчаяннее захотелось уйти на этом корабле в плавание… А на переборке, над койкой, висел рострум от меч-рыбы. «Мартынычу в день рождения. Атлантический океан. П/х «Гурзуф»— белыми, четкими буквами было написано на метровом костяном мече. Я зажмурился и представил себе яркую синь тропиков, острова вдали и узкие пироги островитян… Еще совершенно не зная человека, я уже с особым уважением поглядел в его грубое, с выпирающими скулами лицо. Где он только не побывал, чего только не повидал!

— Что вы знаете о море и кораблях? — спросил капитан и качнул бронзовую керосиновую лампу, укрепленную в кардане. Как бы судно ни кренилось, лампа всегда будет оставаться в одном вертикальном положении. Тогда я этого еще не знал. Позже я возненавидел и лампу, и сияющий кардан: капитан очень любил, чтобы все, что может блестеть, блестело, и я драил, драил медяшку и эту лампу шлифовал до солнечной яркости. — Ну что же вы!.. Жду.

Вздохнув, я поведал капитану почти все, что было написано в одной из самых любимых моих книг — «Соленый ветер» Лухманова. Капитан молчал, щурился от дыма.

— «Майна» — это значит «тянуть вверх»! — сказал я.

Капитан вздрогнул, лицо его передернулось гримасой отвращения, и он с такой силой стиснул зубами чубук трубки, что мне показалось, сейчас он его перекусит.

— Опускать вниз, черт возьми. Опускать!.. — шумно вздохнув, сказал он. — Ну хорошо. Деться мне некуда: команда на треть не укомплектована. Вчера в управлении двух женщин предлагали. Матросами! — капитан хлопнул ладонью по крышке стола и помрачнел. Потом вскинул на меня глаза, сердито сказал: — Ну хорошо. Мне нужны сильные парни; чтобы поднять паруса, требуется иметь кое-какое мясо на костях. Как вы? Ну-ка, подсаживайтесь к столу. Ставьте руку на локоть. Вот та-ак…

Его пальцы вцепились в мои, и я почувствовал их железную хватку. Сухая и костлявая, как петушиная лапа, рука капитана оказалась очень сильной. Стиснув зубы, шумно дыша, мы несколько минут ломали друг другу предплечья, потом его рука дрогнула, и я дожал ее к столу. В те годы я был довольно крепким парнем.

— Кажется, ты сдвинул локоть, — тем не менее проворчал капитан шхуны, переходя на «ты». — Ну ладно. Дуй в отдел кадров Камчатрыбфлота. Беру на рейс, а там видно будет. Возникнут трудности по работе — тотчас ко мне. Но не вздумай хоть раз еще бухнуть, что «майна» — «тянуть вверх»!

Трудности? Мне хотелось петь, орать от восторга, когда шхуна подняла якорь и, мерно лопоча двигателем, развернулась бушпритом в сторону открытого океана. Кое-чему меня уже поднаучили, и я стоял на своем штатном месте возле фок-мачты, стоял, сжимая вспотевшими ладонями жесткий трос, дожидался команды…

— Поднять тряпки! — рявкнул Мартыныч с ходового мостика.

— Рванули! — прикрикнул на меня напарник, судовой боцман, Сашка Филинов, парень сухощавый, но широкоплечий, крепкий. — И — р-ра-аз!

Заскрипели блоки. Медленно, рывками гик пополз вверх и потянул за собой сырой, остро пахнущий солью парус под названием «фок». Еще рывок, еще! Свежий ветер толкнулся в расправляющийся парус, и я почувствовал толчок ветра руками… Ого, ишь давит! Еще рывок, еще… Перестукиваясь, сегерсы уползали все выше, а тянуть было все труднее: ветер не хотел ждать, когда мы поставим парус, он уже жал в него со всевозрастающей силой.

— Крепим! — сказал Сашка. — Давай сюда фок-дирик-фал. Шевелись! Ну что таращишься?

— Эту веревку?

— Ха, веревку! Фок-дирик-фал! Понял? Вот так он крепится. На этой штуке, которая называется нагель. Запомнил?

Шхуна накренилась. Двигатель смолк, и я услышал «голос шхуны». Жестко шуршала парусина, и ветер быстро разглаживал складки на ткани парусов, скрипели и постанывали тросы бегучего такелажа, похрустывали гики, и тонко звенела трущаяся о борта шхуны вода. Летели за шхуной чайки, все было удивительно хорошо, так хорошо, как, пожалуй, никогда ранее в моей жизни не бывало.

Вцепившись горящими ладонями в планшир фальшборта, я глядел на удаляющийся берег, отступающие сопки и жучки автомашин, ползающие по улицам. Мне было жаль всех тех, кто оставался на берегу: передо мной открывался необыкновенный мир, я вступал в новую жизнь, приобщался к особому племени, клану людей, именуемых моряками; тех, кто оставался на суше, ожидали все те же пыльные улицы, тесные автобусы и душные конторы с комнатушками-кабинетами.

Трудности? Ха-ха! Какие могут быть трудности? Паруса уже были поставлены, шхуна все с большей скоростью шла к выходу из бухты, капитан бродил по ходовому мостику и, задирая голову, разглядывал гудящую материю. На руле стоял матрос Борька Шувалов — длинный угловатый парень в толстом свитере, а рядом со литой — Филинов.

Я жаждал деятельности. Мне очень хотелось что-то нужное и важное делать на этом прекрасном корабле.

— Чем мне заняться, Филип? — спросил я.

— Скати палубу, — сказал Сашка и пошел. — Пойду, рухну в ящик: спать хочется.

— Иди-иди, я все сделаю!

Смешно: трудности! Было тепло. Засучив брюки, я скатывал палубу из ведра, а судовой пес Шкипер с веселым лаем носился вокруг меня и, шутя, пытался куснуть за голые ноги. Я плескал в него водой, и нам обоим было чертовски хорошо.

Трудности начались в океане. Случилось неожиданное: оказалось, я не переносил качку. Кое-как домыв палубу и почистив картошку на ужин, я повис на планшире над кормой. Морская болезнь буквально вывернула меня наизнанку: тело стало пустым и легким. Мне казалось, что от меня сохранилась одна оболочка, лишь кожа, натянутая на костях, будто вместе с пищей я вытравил в океан и все свои несчастные истерзанные внутренности…

Нахальными, злыми голосами орали чайки. Обнаружив на корме скрюченную фигуру, птицы подлетали совсем близко, чтобы взглянуть в мой разинутый рот и выпученные глаза… О-о-о, какая мука!.. Выплевывая желтую горькую пену, я страдающим взором ловил полоску отступающего берега, и мне хотелось оказаться там, на пыльных улочках города, в тесном, воняющем отработанными газами автобусе, среди обыкновенных сухопутных людей, да-да, людей суши, а не воды! Боже, какие они умные, какие они мудрые, а я-то… о-о-о, как гнусно орут чайки, какие у них отвратительные, мерзкие голоса… Я рычал, плевался, кажется, я плакал злыми, яростными слезами, благо никто не видел моих страданий и не слышал моих отчаянных проклятий воде, небу и всему этому проклятому дереву и тряпкам, именуемому «шхуной»…