Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

Мы — это малочисленная, чуть ли не в половину штатного расписания палубная команда: я, уже немного приобщившийся к морской жизни и окрещенный судовым именем «Джим», мой сосед по койке в кубрике, страстный любитель всякого зверья, хозяин Шкипера Борька Шувалов, парень очень серьезный и начитанный, и еще двое: «хозяин» палубы Сашка Филинов, которого мы звали просто «Филин», и Герка Воропаев, угрюмый, вечно простуженный малый. В детстве Герка много пережил: во время войны десятилетним мальчишкой он оказался заживо погребенным под развалинами дома в бомбоубежище. Целую неделю пробыл Герка среди убитых и умирающих и чуть не сошел с ума. Откопали мальчишку, но с той поры он стал молчаливым. А когда начинал говорить, то слушателям следовало запастись солидным терпением: каждое слово, произнесенное Геркой, медленно и мучительно продиралось через рот.

Нас было слишком мало, а потому палубными делами занимались и остальные парни из экипажа: и толстый ворчливый кок с оттопыренной нижней губой и отвислым подбородком; и страшно суетливый, нервный «маркони» Федя Рубцов; и старпом — единственный штурман на шхуне Вова Петелькин. Только что окончивший мореходку Петелькин был стеснительным и вежливым, как девочка. Он густо краснел от каждого бранного слова, а такие словечки толклись над палубой «Актинии», как комары над сырыми полянами в теплый вечер, потому лицо его было почти постоянно бурым, словно хорошо созревший помидор. Вова страдал от своей стеснительности и отсутствия зримых признаков мужества. Петелькину, как я вскоре догадался, во всем хотелось походить на грубого, хриплоголосого, будто состоящего из железных мышц, Сашку Филипова. И, копируя его, Вова Петелькин пытался говорить басом, но голос его постоянно срывался на писк. Как и Филин, Вова то и дело слюнявил бумагу пухлыми, еще детскими губами, свивал «козью ножку» и затягивался во всю глубину легких. Тут же побелев от лютой крепости махры, Вова, шатаясь, заходился в кашле, а Сашка, видя такое, отбирал у него самокрутку и демонстрировал нам мощь своих необъятных легких, выкуривая ее тремя вдохами…

Устроившись на шкафуте, мы возились с парусами или расплетали трос на пряди. Шкипер валялся тут же, сонно жмурил глаза на солнце, просвечивающее через паруса, а Сашка, ловко орудуя короткими, твердыми, как свайки, пальцами, рассказывал о своих сухопутных похождениях. Послушаешь его. так не было, пожалуй, на Дальнем Востоке порта, где бы не маячила на пустынном пирсе дьявольски красивая девчонка с пышной грудью и заплаканными глазами, которыми она всматривалась в океан. Тут и Петелькин встревал в разговор и, густо покраснев, начинал трепаться про своих знакомых девчонок, которые, как одна, с первого же взгляда влюблялись в него. Врал все Вова. Позже я узнал, что за свою восемнадцатилетнюю жизнь он один-единственный раз поцеловался с девушкой; Вова врал, но мы щадили его старпомовское самолюбие и мужественно терпели скучное, без ярких и волнующих подробностей (да и откуда они могли быть у Вовы?) вранье.

Все дальше и дальше на север.

Крутится в пене кильватерной струн бронзовая вертушка лага, лаглинь то выскакивает из воды, то звонко шлепает по ней, разбрасывая брызги. Глупые чайки время от времени бросаются на вертушку, думая, что это бьется в волнах большая рыбина, а потом, поняв свою ошибку, с расстроенными криками отлетают в сторону.

Стою на руле. Шкипер примостился у ног. Спит и во сне вздрагивает. Шуршит за моей спиной картами Вова Петелькин и время от времени многозначительно произносит: «Однако, тут надо смотреть и смотреть…» Чувствую, что ждет, когда я спрошу: «Эй, старпом! Что там у вас?..» Мучаю Вову. Молчу. Что-то пробормотав, Петелькин снимает с полки потрепанную лоцию, шмякает ее на стол, на карты, и начинает торопливо листать. Опять говорит: «М-да… однако, тут только и поглядывай…» Затихает. Ждет. Я молчу, выглядываю из открытого иллюминатора: какой день! Яркий, прозрачный, теплый.

Сашка скребет «шкрябкой» тамбур над трапом, ведущим в носовые кубрики, сдирает старую серую краску. Герка помогает ему и медленно шевелит губами: пытается что-то рассказать. Кок, брезгливо морщась, чистит картошку и поглядывает в мою сторону, ждет, когда я сменюсь с вахты. Мартыныч бродит по шхуне и подолгу, заложив руки за спину, глядит на паруса. Вот подошел к грот-мачте, прижался к ней ухом, как к телеграфному столбу, слушает. Строгость и озабоченность слетают с его лица. Мартыныч улыбается, как мальчишка, которому показалось, что из древесины столба доносятся звуки какой-то далекой, волнующей музыки, но это длится мгновение. Отстранившись от мачты, Мартыныч поправляет помятую, с треснутым и сшитым нитками козырьком фуражку, и лицо его опять становится строгим.

— М-да… однако, тут только и поглядывай… — совсем громко говорит Вова, захлопывая лоцию. — Тут уж гляди в оба!

— Что-то произошло, старпом? — спрашиваю я.

— В морях всегда что-то происходит, — радостно басит Вова.

— Подводные скалы у побережья, вот что! И ежели шхуна собьется с курса, то…

— Шхуна не собьется с курса, Вова, — успокаиваю я его.

— Отставить разговоры на вахте! И не Вова — Владимир Сергеевич! — сердито говорит Петелькин, и голос его срывается: — Глядеть в оба!

— Есть глядеть в оба! — рявкаю я, чтобы доставить удовольствие нашему юному старпому. — Шкипер, а ты что дрыхнешь? Глядеть в оба!

Шкипер вскакивает и, ударив лапами в дверь, выбегает на палубу. С громким лаем он мчит на полубак.

Воет ветер в парусах. Похрустывает дерево рей. Плещется вода у борта шхуны. Чайки, ловя крыльями ветер, дующий с кормы, разворачиваются к нему, чтобы не поддувало под перья, и так вот летят хвостами вперед, летят, то опускаясь к воде, то взмывая к клотикам.

Федя Рубцов вылезает из своей тесной рубчонки, тащит громоздкий и, видимо, тяжеленный ящик рации. Ставит его на разостланный брезент, бросается перед ним на колени и начинает суетливо рыться в чреве сложного и капризного механизма: рация постоянно барахлит. Она почему-то выуживает из эфира лишь американские джазы и японские напевы, но не желает принимать сообщения из Петропавловска. Оттого наш Федя такой нервный. Закусив губу, Федя вырывает из рации одну из ламп, проверяет ее прибором и, торжественно закричав, вскакивает: ну конечно же, опять перегорела! Швырнув лампу на брезент, «маркони» топчет ее, а потом сгребает стекло и железки в ладонь и бросает в воду. Так он поступает с каждой перегоревшей лампой.

Из трубы судовой баньки, пристроенной в носовой части шхуны, на правом ее борту, вьется синий дымок. Дверь ее распахивается, и показывается судовой механик Василий Никанорович Глухарев. Кособокий, хромой, он странной подпрыгивающей походкой идет к кубрику. За веником отправился. Прошедший всю войну, неисчислимое количество раз продырявленный пулями и осколками, колотый штыком и битый прикладом, опаленный огнем и контуженный, Василий Никанорович все же дошел до Берлина и получил там свое последнее очень тяжелое ранение.