Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

Первый зал, который, видимо, служил местом церемоний для охотничьих заклинаний, своим названием обязан четырем огромным быкам, самый крупный из которых достигает в длину пяти с половиной метров. Эти великолепные звери господствуют над стадом силуэтно очерченных коней и хрупких оленей с фантастическими рогами. Оглушительный галоп быков раскалывает подземелье. Из раздутых ноздрей вырывается хриплое дыхание.

Зал переходит в узкий коридор, заканчивающийся тупиком. Здесь, как говорят французы, господствует l’heureux desordre des figures [3] Счастливый беспорядок рисунков. . Красные коровы, крошечные детские лошадки, козлы — все мчатся в разных направлениях в неописуемой панике. Рухнувший на спину конь с копытами, устремленными в известковое небо, — свидетельство охотничьего приема, который еще недавно бытовал у первобытных охотничьих племен: огнем и криками зверей гонят по направлению к обрывистой скале, откуда они срываются в пропасть и гибнут. Черный, мягкий контур, насыщенный и затухающий, прекрасно моделирует тело. Короткая, словно у цирковых лошадей, грива и полные движения грохочущие копыта. Охра покрывает весь корпус животного, живот и ноги — белого цвета.

Я отдаю себе отчет в том, что любое описание — перечень отдельных деталей — пасует перед этим шедевром, который наделен умопомрачительной и очевидной цельностью. Только поэзия и сказка обладают такой способностью мгновенно рождать образы. Поэтому хотелось бы просто сказать: «Это был великолепный конь из Ляско». Как же примирить такое изысканное искусство с грубой жизнью доисторических охотников? Как согласиться с копьями, пронзающими тело животного, с убийством, совершаемым художником?

Охотничьи племена, обитавшие в Сибири в дореволюционную пору, пребывали в условиях, напоминавших жизнь человека эпохи оленей. Лот-Фальк в книге «Охотничьи обряды народов Сибири» пишет: «Охотник рассматривал зверя как существо, по крайней мере равное себе. Видя, что тот охотится так же, как и он сам, чтобы кормиться, охотник считал, будто у зверя та же модель социальной организации. Превосходство человека сказывается лишь в чисто технических вопросах: он пользуется оружием; в области магии человек приписывает зверю силу не меньшую, чем его собственная. С другой стороны, зверь выше человека по одной или нескольким причинам: из-за своей физической силы, ловкости, совершенства слуха и обоняния, то есть всех тех достоинств, которые превыше всего ценятся охотниками. А в сфере духа человек признает за зверем еще больше достоинств… У животного более непосредственная связь с миром божественного, оно ближе к силам природы, которые в него вселяются».

Все это современный человек с грехом пополам еще может уразуметь. Подлинные же бездны палеопсихологии разверзаются тогда, когда речь заходит о связи человека со своей жертвой. «Гибель животного (по крайней мере отчасти) зависит от него самого: животное должно выразить согласие на свою смерть, заключить договор с убийцей. Поэтому охотник выслеживает зверя, и для него крайне важно установить с животным наилучшие отношения. Если олень не полюбит охотника, то не позволит ему убить себя». Итак, нашим первородным грехом, составлявшим нашу силу, было ханжество. Только алчная смертоносная любовь способна объяснить очарование бестиария Ляско.

Вправо от большого зала — узкий коридор, ведущий к той части пещеры, которую называют нефом и абсидой. На левой стене внимание привлекает черная корова — не только совершенством исполнения, но и двумя загадочными и ясно различимыми знаками, изображенными под ее копытами. Это не единственные знаки, созерцая которые мы чувствуем, что бессильны их понять.

Значение копий, пронзающих зверей, для нас ясно, так как подобный магический ритуал — убийство изображения — был известен средневековым колдуньям. Им широко пользовались при дворах различных королей в период Ренессанса. Ритуал этот дожил почти до наших рационалистических времен. Но что за разноцветные шахматные доски, которые видны под ногами черной коровы? Аббат Брейль, этот папа римский исследователей доисторической эпохи (великолепный знаток не только пещеры Ляско), видит в них знаки охотничьих родов, далекие прообразы гербов. Существовала гипотеза, что это модели ловушек, поставленных на зверя, иные видят в них изображения шалашей. Для Раймонда Вофрея это всего-навсего раскрашенные ковры из шкур, какие и сейчас еще встречаются в Родезии. Каждая из подобных догадок правдоподобна, по ни одна не представляется бесспорной. Мы не в состоянии объяснить и другие простейшие знаки: точки, черточки, квадратики и кружки, геометрические фигуры, сохранившиеся в иных пещерах, например в Кастильо (Испания). Некоторые ученые высказывают робкие догадки, что это зачатки письменности. Словом, только конкретные рисунки способны нам что-то сказать. Мы отчетливо слышим хриплое дыхание животных, скачущих галопом, но эти геометрические фигуры молчат и, вероятно, будут безмолвствовать вечно.

На левой стороне нефа прекрасный фриз с изображением оленей. Художник нарисовал только их шеи, головы и ноги, поэтому создается впечатление, будто они плывут по реке в том направлении, где в зарослях скрываются охотники.

Вполне законченную композицию, полную удивительной экспрессии, по сравнению с которой все потуги современных мэтров кажутся детской забавой, составляют поставленные задом друг к другу два черных бизона. У левого как бы сорвана шкура на хребте и видны мышцы. Головы животных задраны вверх, шерсть вздыбилась, копыта передних ног взметнулись в беге. Это роспись, вызволяющая темную и слепую силу. Даже тавромахии Гойи — слабый отзвук таких страстей.

Абсида ведет к разверзающейся пропасти, именуемой шахтой, для свидания с тайное тайных.

Это сцена, вернее, драма, и (как и подобает античной драме) она разыгрывается при минимальном числе героев: бизон, пронзенный копьем, распростертый на земле человек, птица и невыразительный в своих очертаниях отдаляющийся носорог. Бизон показан в профиль, но с повернутой к зрителю головой. Из брюха у него вываливаются внутренности. У человека, изображенного схематически, как на детском рисунке, птичья голова с прямым клювом, раскинутые четырехпалые руки и неестественно вытянутые ноги. Птица выглядит так, будто она вырезана из картона и помещена на отрезке прямой. Все это прорисовано густым черным контуром, не покрыто краской, только золотистая охра фона отличается своей суровой, как бы неуклюжей фактурой от росписей большого зала или абсиды. Несмотря на это, композиция привлекает внимание исследователей палеолита не столько художественными качествами, сколько своим иконографическим значением.