Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

Мне, отправившемуся на Сахалин восемь десятилетий спустя, смешно было бы прямолинейно сравнивать день нынешний и день минувший. Нефтяные вышки, линии электропередач, многоэтажные дома, быстроходные суда и воздушные лайнеры — вот приметы сегодняшней жизни острова, свидетельство его бурного развития. Что осталось от каторжного Сахалина?

В Южно-Сахалинске я заходил в областные учреждения, записывал цифры, по которым можно составить представление об экономике области. Вот некоторые: 2,5 тысячи тонн рыбы добыли рыбаки Сахалина в 1927 году; 800 тысяч тонн добудут они в конце девятой пятилетки. В 1925 году все энергетическое хозяйство области было представлено Александровск-Сахалинской электростанцией мощностью 100 киловатт. Сейчас мощность сахалинской энергосистемы увеличилась во много раз. 2,4 миллиона тонн угля было добыто на Сахалине в 1946 году; до 5,5 миллиона тонн будет доведена добыча в 1975 году.

«Татарский берег красив, смотрит ясно и торжественно… — писал А. П. Чехов. — Быть может, в будущем здесь, на этом берегу будут жить… люди… счастливее, чем мы, в самом деле наслаждаться свободой и покоем». Вот и хотелось мне посмотреть на остров с тех точек, с которых когда-то глядел на него Чехов, побывать в тех местах, где когда-то был он.

«… В Тымовский округ из Александровска ездят теперь через Арковскую долину и меняют лошадей в Арковском Стане. Дороги здесь превосходные, и лошади ездят быстро», — сказано в «Острове Сахалине».

…Едва отъехали от Тымовского, едва кончились последние его крепкие избы, по обеим сторонам дороги потянулся лес. Но какой! В жизни моей не видывал я ничего подобного по густоте и сочности, не вдыхал таких пряных, дурманящих запахов, не встречал таких ярких, пугающе огромных цветов.

Дорога запетляла, потянулась вверх — начался подъем на перевал. На верхней его точке я попросил остановить машину. Постояв немного на твердой, укатанной дороге, взглянув на темно-серые, близкие вершины гор, на дрожавшую вокруг них синеву, услышал вдруг торопливый захлебывающийся, негромкий звук — будто кто-то с птичьим, серебряным горлом никак не мог выговориться до конца. Я двинулся на этот звук к краю дороги. Прозрачная речка сбегала вниз, перекатывалась по камням, в мокрых, блестящих боках которых отражалось солнце. Я лег на землю и опустил лицо в холодную быструю воду — вкус у нее был необыкновенный.

— Хватит, — сказал подошедший шофер. — На всю жизнь не напьетесь.

Но и он, припав к воде, пил долго, с наслаждением, блаженно вздыхал:

— Хорошо-о-о.

Прежняя хмурость его исчезла.

— Давно ли на Сахалине? — спросил я.

— Родился здесь, — помедлив, ответил он. — Деда привезли на каторгу. Сын его, мой отец — за ним. Так я и родился на Сахалине, а на материке, представьте, не был ни разу!

Как осколок давно взорванного прошлого ударило это слово: «каторга». И ствола уже нет, и корни поистлели, но вылезают еще из-под земли остатки их, сохраненные памятью, названиями, привычками — олицетворенным и овеществленным временем.

— Да не я один такой… Вон Губин, старик, за отцом пришел… Говорит, Чехова видел.

Григорий Иванович Губин жил в поселке Корсаковка, рядом с Александровском. Его дом я нашел быстро — три яблони стояли перед ним, в саду. По белой пышной бороде сразу узнал самого Губина и, когда, раскрыв записную книжку, сел перед ним, показалось, что знакомы мы давно, что не первый день прихожу я сюда, на эту деревенскую улицу, в бревенчатый крепкий дом.

— Писать будешь? — спросил Губин, пошевелив белыми бровями. — Пиши, пиши. Все расскажу как было, не сомневайся.

— Про Чехова, Григорий Иванович, не забудьте. Вы его, говорят, видели.

— Видел, видел… Да ты не бойся — все расскажу.

Он встал во весь свой немалый рост, дважды обошел комнату — заскрипели под сапогами половицы, сказал, ткнув мне в записную книжку почерневшим ногтем:

— Значит, так… Пиши: Губин Григорий Иванович, рождения одна тыща восемьсот восемьдесят пятого года… Родился в Екатеринославской губернии, в городе Славяносербске, где и крещен был в православной вере… Чего не пишешь?

— Попроще бы, Григорий Иванович…

— А! — изумился он. — Не нравится? Смотри… — Губин гулко кашлянул и сказал, меняя тон: — Родину мою, матушку, помню я смутно… Помню, что забавлял меня дед. И борода у него была точь-в-точь как сейчас моя. Дед прожил сто пятнадцать лет, дай бог нам с тобой по стольку… На Сахалин я прибыл четырех лет. Отца сослали за то, что в церковь пришел, а шапки не снял. Судили его и присудили — верь, не верь — шесть лет! Мать была вольного состояния, но решила за ним поехать. А что, куда иголка, туда и нитка… А нитка-то длинная: я с братом да сестры… Брат был постарше — лет восьми. Как ехать, у деда в саду спрятался — сад бо-ольшной рос, куда там! едва нашли. А это, скажу я тебе, судьба его в сердце пихала: не езди, не езди… Он у нас дорогой-то, морем, так и помер. В воду его спустили. Три месяца мы плыли, Черное море проплыли, Красное море, а потом и сюда добрались, на Сахалин этот. Жили сначала в землянке, а когда отцу поселенье определили — в Михайловку, — там и домишко купили. Но школа была, я в нее четыре года ходил… А дальше-то стоп, работать надо. Отец меня в кузницу пристроил, помощником молотобойца. Я там и работал сколько-то лет… А тут пятый год, война, японец нас побил, и многие с Сахалина на материк потекли. Я тоже поехал — кузнец сманил. Приплыли в Николаевск, а там, скажу я тебе, теснота, от людей целое столпотворение, работы мало — что делать? Кузнец мой куда-то пропал, а мне вроде повезло: к Миллеру поступил, к промышленнику, на рыбалку… Ловили в Амуре неводом. Амур, знаешь ли, река большая, ну и невод большой — этак с полкилометра, никак не меньше. Я сердца рыбьи у чистильщиков считал, тыщу штук насчитаешь — десять рублей. Но мне эта работа вскоре надоела. По реке пароходы ходят, гудят, дай, думаю, в Хабаровск направлюсь. И на пароход устроюсь — куда как прекрасно! В Хабаровске, в затоне, машинист меня масленщиком взял. А я, веришь ли, о машине понятия не имел — железки, думаю, и железки, что в них! Собрали ее — смотрю, красиво стало. Ну, а как пары развели, как застучало все, загремело, зашевелилось, я обомлел до смерти и наружу полез. Машинист меня за штаны: «Стой, — кричит, — ель те в глаз! Из большой деревни, а трус!»— Неделю я обвыкал, никак приладиться не мог. Сбечь хотел, честное тебе слово даю, да не сбег, слава богу. Три года потом проплавал, аттестат получил! И дальше бы плавал, и, может, ты меня здесь и не повстречал бы, да сестры затянули — приезжай, пишут, отец умер. Я приехал, пожил, пособил чем мог, и назад собираюсь. А они меня — раз! — невесту подсунули. Я и поддался. Женился, в общем. С тех пор и живем… У нас, понимаешь, дети пошли, я пахать, косить стал. Дом построили. Семья большая: мы со старухой, четыре дочки, три сына — ничего, управлялись. Дом построили как раз в семнадцатом году. Тут революция — и жизнь повернулась круто… Землю в новом порядке делить стали, товарищество организовали, а потом и колхоз… А что! Сахалин Сахалином, а колхозы-то ведь для всех! Верно? Ну, вот. Я первый и записался. И корову отвел, и лошадь… Старуха моя убивалась — смотреть жалко было. Да и у меня, правду тебе сказать, скребло на душе, однако же я в политику вник и свой вывод сделал: нельзя без колхозов. И дожил, видишь ли, до полного подтверждения своей линии… А тогда, вначале, семей пятнадцать нас организовалось. Работаем, воскресений не знаем, над нами смеются — вот, говорят, коммуна пуп рвет. Нам между тем трактор дали, лучше стало, и, знаешь ли, потом как полезли в колхоз! Отбоя не было, я тебе точно говорю, так и запиши… Да… — задумчиво сказал Губин, — новое дело начинать, это, я тебе признаюсь, трудно. Лиха беда начало! Да ты по себе должен знать: как приступать к чему-то, так вроде ничего трудней никогда и не было… Я вот тоже — когда бригадиром животноводов поставили, думал, провалю все к чертовой бабушке! А тринадцать лет за коровами отходил — вот так! Двадцать семь голов принял — двести двадцать пять сдал, и, веришь ли, у нас тут травы не стало хватать, в другие места за ней наряжали.