Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

В сороковом году за хорошую работу в Москву меня послали, на выставку. Я собирался — плакал, честное слово тебе даю! Ведь как же, думаю, получается: сын арестанта, каторжника — ив Москву… И поехал. Вам-то теперь что: на аэроплан погрузился и лети, куда знаешь. А тогда не так. Шуточное ли дело, с края на край государства проехать! Еду я, конечно, в поезде, стараюсь не спать, стараюсь, понимаешь ли, все, что вижу, запомнить, чтобы потом рассказать. А в Москву приехал — бож-же ты мой, думаю, что за место такое большое да шумное…

Двадцать дней я в Москве прожил. Выступал, про работу говорил, про сахалинскую нашу жизнь рассказывал. Да… Но уж больно шумно в Москве. Что, и сейчас так же?

— Еще больше шуметь стали, — сказал я. И спросил: — Ас садом-то вашим что вышло?

— Что вышло, то и вышло, — ворчливо сказал старик. — Был сад, а теперь, видишь, — он кивнул на три яблони, — только и осталось… Да ты про Чехова послушать хотел, рассказывать что ли? Ну, тогда слушай, — и Губин с необыкновенной важностью приступил к истории, за которой приезжали к нему и местные журналисты, и гости издалека. Мне, правда, было уже не столь важно, видел ли он в детскую свою пору Антона Павловича Чехова или нет: гораздо важней и значительней стала мне жизнь самого Губина — жизнь трудовая, нелегкая и прекрасная. Никогда не задавался он вопросом о смысле и цели ее, а теперь ясно, что без таких, как он, не стал бы Сахалин тем, чем он стал сейчас. А Губин меж тем остро поглядывал на меня, следил, все ли записываю, и глаза, брови, борода его — все указывало на то, что он, хоть и старик, хоть и прожил всю жизнь в деревне, да еще в сахалинской, тем не менее прекрасно понимает, что весь предыдущий рассказ — только присказка, а главное — вот оно…

— Учился я тогда в первом классе… Сидел на первой парте возле учительского стола. Однажды учитель говорит: сидите тихо, к нам придет писатель. И пришел — в пенсне, волосы-черные и зачесаны назад. Ко мне подошел, спрашивает: «Читать умеешь?» «Умею» — говорю. «Ну, читай». Я пальцем по книжке: «Аз, буки, веди…» Он меня погладил, сказал: «молодец» — и дальше пошел, по рядам. Учитель потом говорил, что фамилия писателя — Чехов…

Но то был не Чехов. Не выходило по времени (Чехов был на Сахалине в 1890 году, а Губин, даже если пошел в школу шести лет, учился в первом классе в 1892 году), не выходило и по внешнему виду. Пенсне Антон Павлович стал носить много позже поездки на Сахалин.

Но в конце концов, что меняла эта смешная путаница в самом Губине? Много лет назад, по случаю семидесятипятилетия со дня рождения писателя, на Сахалине стали разыскивать людей, которые видели Чехова, говорили с ним. Попал в очевидцы и Губин. Дело тут не столько в неверности его памяти, сколько в том, что кому-то очень хотелось, чтобы воочию видел он человека с черными, зачесанными назад волосами, в пенсне. А надо бы вместо того заметить, что для Губина, каков он есть, Сахалин давно стал родиной. И что Чехов на Сахалине таких людей не встретил.

— Ну, а сад-то, Григорий Иванович, с садом-то что вышло? — снова спросил я.

— То и вышло, что нет сада, — нехотя сказал Губин. — А как начинали! И смотри, честное слово, что у меня получается, — искренне удивился он, — все новое ко мне идет. Взять и сад этот: да разве я когда-нибудь про него думал? И мысли о том не было, чтобы на Сахалине сад цвел. А как сказал председатель: «Давай дед, организуем сад»! — тут, веришь ли, я словно яблочный вкус во рту учуял. Сад — это дело тонкое, понимать надо… Посадить все можно, да вырастет ли? А я, знаешь ли, слышал, что на Алтае подходящие для нас сорта есть. И написал в один колхоз: так и так, мол, закладываем у себя на далеком от вас острове Сахалине сад, не откажите в любезности, пришлите саженцев. Народ там оказался душевный, отзывчивый: пятьдесят саженцев мы от них получили. Ранет пурпуровый и багрянка. И книжечки подходящие нашел, у агрономов выпытывал, что и как, удобрения приготовил, но самое, скажу тебе, главное было, конечно, в зиме. Переживут ее яблоньки — тогда, значит, будет сад. Побьет она их, — значит, не бывать ему на этой земле. А мне сильно хотелось, чтобы толк вышел. А то ведь у нас чего не было, того будто и быть не может. И мне тогда многие толковали: какую ты, дескать, Иваныч, нелепую затею устроил — сад! С малых лет на Сахалине, а понять не понял еще, что тут если есть картофель, то и на том спасибо… Я, конечно, молчу, мне пока говорить не об чем, но дело делаю. Участок размерил, где яблонькам стоять, где смородине, крыжовнику, — и посадил. И хожу волнуюсь — что зима принесет. А она, скажу я тебе, как злая старуха встала, лютая, с ветрами и крутила, бож-же ты мой, так, что я только одно и держу в мыслях: пропали мои яблоньки. Соломой я их хорошо обвязал, да уверенности-то не было — может, так я сделал, а может, по-другому надо. И всю зиму промаялся. А как весна пришла, смотрю — почки набухли. Жив сад! И так мне радостно стало, что, хочешь верь, хочешь нет, — заплакал… Да… — Губин смотрел на меня влажными, блестящими глазами и, стыдясь слез, смущенно улыбался. — Через три года зацвели яблоньки. У вас это, конечно, дело привычное, вы и смотреть обвыкли, а мы… Из Александровска взглянуть приезжали, из Михайловки, из Дуэ… И честное тебе слово даю, сам видел — лица у людей другие становятся, как они сад в цвету увидят! Эх, милый ты мой, да много ли человеку надо! Белый цвет повидал — и счастлив. Это ведь кто зол да жаден, мимо пройдет, а всем остальным красота нужна, правду тебе говорю. Первый урожай невелик был — два центнера собрали. Понятное дело, яблоньки молодые… А вкусны были яблоки, народ ел да подхваливал… И решили: еще сто двадцать корней с Алтая выписать! Выписали, получили, а время позднее — зима скоро, и сажать, сам понимаешь, никак нельзя.

Я тогда на свой страх траншею выкопал, саженцы в нее поклал, хвоей переложил, землей присыпал. В этот раз уверенность была: хорошо будет! Весной я их высадил и теперь бо-ольшой сад встал, смотреть любо-дорого было. Да сочти: сто семьдесят яблонь, четыре сотни кустов крыжовника, полтораста смородины… Мне студентов в помощь прислали. Одна девочка особенно старалась. Я, говорит, Григорий Иванович, яблони первый раз в жизни увидела, спасибо вам… Да… — Губин замолчал и задумался.

Мне казалось, что перед глазами его вновь и вновь бело-розовым легким облаком проплывает весенний сад, что слышит Губин, как шумит, пробегая от яблони к яблоне, ветер и как осенью, обрываясь с ветвей, с глухим стуком падают в траву тяжелые, спелые яблоки…

— Сад теперь цвел, скажу я тебе — диво… Я весной и спать-то не мог, прикорну на часок и иду к ним, яблонькам. И чувствую, знаешь ли, что я, Губин, великое дело сделал… Ты думай про меня как там хочешь, но я себе цену не набиваю, нет. Я знаю: Сахалин без сада теперь жить не будет… А у нас совхоз организовали, управляющему — приезжий был человек, не наш — сад вроде бы ненужным показался. Оно будто и верно: доход, честно сказать, от сада невелик был, но так ведь разве все на свете рублем можно измерить? Помощи мне теперь не было. Один по саду хожу, траву обкошу, ветки сухие пообрезаю, да и прежних сил у меня в ту пору уже не осталось. Просил учеников дать, трех ребят хотя бы. Нет, отвечают, нам люди на дело нужны. На дело! Будто сад — безделье… А зима пришла, управляющий мне и вовсе заявил, что в саду мне сейчас делать нечего. Я ахнул: а метели пройдут, снег после них сбросить? а ветки подвязать, а соломой обложить? Сад-то большой, а я один! А он и слушать не желает: иди в ночные конюхи и все тут. Я и пошел. Семьдесят лошадей, каждая с норовом, а я от этого дела отвык, нерасторопен стал. Весной меня конь и вдарил. Болел долго, все лето почти пролежал. А встал, пришел в сад, взглянул и — эх! — Губин горестно махнул рукой. — У какой яблони ветки обломаны, какая померзла — пропал сад. Крыжовник, правда, остался: ему все нипочем… Ты мне скажи теперь: разве правильно это? Планы, конечно, выполнять надо, я не спорю, но разве сад планам помеха? Считать-то ведь с умом надо: маленький сад в убыток, а большой, я тебе доложу, дело прибыльное! А людям польза — ее на счеты тоже класть надо!