Питер Уоттс - Морские звезды

– Я не знаю, честно. – Лабин качает головой. – У меня есть… опыт в определенного рода операциях. А почему это должно тебя удивлять? Или ты действительно думала, что сюда попадают только из-за случаев домашнего насилия?

Наступает тишина.

– Я не верю тебе, – наконец произносит Кларк.

– Это твое право, – отвечает Лабин, в его голосе почти слышится грусть.

– Тогда почему ты вернулся?

– Сейчас? – Лабин пожимает плечами. – Я хотел… хотел сказать, что мне жаль. Из-за Карла.

– Карла? Мне тоже. Но это уже давно в прошлом.

– Он очень заботился о тебе, Лени. И со временем бы вернулся. Я знаю это.

Она глядит на него с любопытством.

– Что ты…

– Но во мне на уровне инстинкта вбита жесткая секретность, понимаешь, и Актон мог видеть сквозь нее. Все, что я совершил… прежде. Он мог все увидеть, не было…

«Актон мог видеть…»

– Кен, мы никогда не могли на тебя настроиться. Ты знаешь об этом.

Он кивает, трет руки друг о друга. В тусклом голубом свете Кларк видит, как пот бусинами выступает на его лбу.

– Нас тренировали. – Голос больше похож на шепот. – Допрос Ганцфельда – это стандартный прием в корпоративных и правительственных арсеналах, поэтому ты должен уметь… блокировать сигналы. Я мог с большинством из вас. Или просто оставался в отдалении, чтобы это не стало проблемой.

«Что он говорит? – спрашивает Лени себя, уже все понимая. – Что он говорит?»

– Но Карл, он просто… он слишком низко опустил уровень ингибиторов… И я не мог сдержать его.

Он проводит ладонями по лицу. Кларк никогда еще не видела его настолько нервным.

– Ты знаешь, когда у тебя появляется это чувство, – объясняет Лабин, – когда тебя поймали на краже печенья из банки? Или в постели с чужой женщиной? Для него существует формула. Какая-то специальная комбинация нейромедиаторов. Когда ты чувствуешь, что тебя, понимаешь… раскрыли.

«Боже мой».

– У меня есть… нечто вроде условного рефлекса, – рассказывает он. – Оно просыпается, как только эти вещества появляются в крови. Я это даже толком не контролирую. И когда чувствую, глубоко внутри, что меня раскрыли, то просто…

«Пять процентов, – сказал ей Актон когда-то давно. – Может, десять. Если будете держаться на этом уровне, с вами все будет в порядке».

– На самом деле у меня не было выбора, – говорит Кен.

«Пять или десять процентов. Не больше».

– Я думала… думала, он просто беспокоился об истощении кальция, – шепчет Кларк.

– Прости меня. – Лабин неподвижен. – Я считал, что, когда спущусь сюда… Считал, так будет безопаснее для всех, понимаешь? И все бы так и случилось, если бы Карл не…

Она смотрит на него, оглушенная, слова доносятся словно издалека.

– Как ты можешь говорить об этом, Кен? Разве твое признание – не нарушение безопасности?

Он неожиданно встает. На секунду ей кажется, что Лабин сейчас ее убьет.

– Нет, – отвечает Кен.

– Потому что предчувствие говорит тебе, что я уже мертва. Что бы ни случилось. Нет никакой проблемы.

Он отворачивается и, идя к лестнице, повторяет:

– Извини.

Ее собственное тело кажется ей таким далеким, но в этом мертвом пространстве растет маленький, обжигающий уголек.

– А что, если я передумаю, Кен? – кричит Лени ему вслед, поднимаясь с кресла. – Что, если я решу уйти вместе с вами? Это запустит старый рефлекс убийцы, так?

Он останавливается около лестницы:

– Да. Но ты не решишь.

Она стоит безмолвная и смотрит ему вслед, а Кен даже не оборачивается.

Она снаружи. Это не часть плана. План – сидеть внутри, как ей сказали. План – сидеть там и просить, чтобы все закончилось.

Но вот Лени тут, у Жерла, плывет по Главной улице. Генераторы нависают над ней, словно укрывающие ее гиганты. Она купается в их теплом натриевом свечении, проходит сквозь облака мерцающих микробов, едва замечаемая ими. Под ней чудовищный бентос фильтрует жизнь из воды, не обращая внимания на Кларк, как и она на него. Она проплывает мимо разноцветной морской звезды, прекрасно-извращенной, сшитой из останков. Та лежит, свернувшись на дне, две руки идут вверх; несколько оставшихся амбулакральных ножек слабо колышутся под воздействием течения. Шелковистый грибок растет в изорванной сетке швов.

У подножия гейзера термистор показывает пятьдесят четыре градуса по Цельсию.

Это ни о чем ей не говорит. Источник может спать еще сотню лет или взорваться в следующую секунду. Лени пытается настроиться на придонных обитателей, ощутить те инстинктивные озарения, которые мог выкрасть у них Актон, но она так и не научилась чувствовать разум беспозвоночных. Возможно, это умение приходит только к тем, кто пересек десятипроцентный барьер.

Кларк никогда не рисковала залезать туда прежде.

Там узко. Внутренности трубы хватают ее, не успевает Кларк проползти и трех метров. Она извивается и корчится; мягкие куски серы и кальция отламываются от стенок. Постепенно продвигается вперед. Руки задраны перед головой черной суставчатой антенной. Пространства держать их по бокам нет.

Лени закупоривает трубу так плотно, что снаружи в нее не просачивается свет. Приходится включить головной фонарь. Снежная буря хлопьев вьется в его луче.

Где-то в метре впереди туннель резко поворачивает вправо. Лени не думает, что сможет проделать то же самое. А даже если бы смогла, она знает, что проход заблокирован, так как покрытая известью рука скелета торчит из-за угла.

Кларк извивается вперед. Раздается неожиданный рев, и на секунду ее парализует, кажется, что гейзер сейчас взорвется. Но рев только в голове: что-то забилось в электролизный приемник и лишает ее кислорода. Это всего лишь сама Лени теряет сознание.

Она дергается туда-сюда, спазмами продвигается по сантиметру вверх. Этого хватает; приемник снова чист. И в качестве бонуса ей удается пробиться достаточно далеко, чтобы заглянуть за угол.

Сваренный скелет Актона, покрытый коркой минеральных отложений, забивает проход. Капли расплавившегося сополимера пристают к останкам старым свечным воском. Где-то в них одинокий кусок человеческой технологии еще работает, пытаясь докричаться до заглушенных сенсоров «Биб».

Она не может до него дотянуться. Едва может дотронуться. Но каким-то образом даже сквозь налет видит, что шея Карла аккуратно сломана.

Оно забыло, чем было когда-то.

Хотя здесь, внизу, это практически ничего не значит. Какой толк от имени, когда вокруг некому им пользоваться? Оно не помнит, откуда пришло. Не помнит тех, кто его выгнал давным-давно. Не помнит повелителя, что когда-то сидел на вершине позвоночного столба желатиновым покровом языка, культуры и происхождения, о котором властелин не любил вспоминать. Оно даже не помнит его медленного тления, окончательного распада на десятки независимых, ссорящихся подпрограмм. Теперь даже они замолчали.