Аркадий Фидлер - На суше и на море [1971]

С первого дня я понял, что хабаровчане самозабвенно влюблены в свои амурские набережные. Несмотря на будние дни, у каменных парапетов было полно рыболовов и просто гуляющих. Стеной стояли люди и у высоких перил «Ласточкиного гнезда», смотрели на горизонты, изогнувшиеся хребтами Хехцыра, полудугами железнодорожного моста.

«Ласточкино гнездо» снова напомнило гремящие годы гражданской войны. Здесь, на утесё, в сентябре 1918 года были расстреляны 16 австро-венгерских военных музыкантов. За то, что вместо «Боже, царя храни» бросили в лицо белоказакам гордый «Интернационал».

В Хабаровске мне сразу же повезло. В тот первый вечер закат раскидал по небу невиданные краски, зажег неподвижную воду. Рыбаки забыли о своих спиннингах, влюбленные вышли из темных аллей на открытый обрыв. И будто глуше стал стук лодочных моторов на реке. Розовые теплоходы у дебаркадеров, казалось, уже не гудели, а только тихонько вскрикивали. И гигантская чаша телеантенны поблескивала таинственно, словно была сродни этим облакам, освещенным закатным солнцем.

Сказочный, очарованный вечер медленно растворялся в сумерках. Постепенно темнела вода, пурпурные облака окрашивались в кирпичные, фиолетовые и, наконец, в серые тона. Только тяжелая туча, спрятавшая солнце, еще долго полыхала неровными огненными кромками.

Тогда над гаснущим Амуром я впервые услышал стихи Петра Комарова, продекламированные кем-то из хабаровчан: «Есть слово древнее — хабар. У русских воинов сначала оно удачу означало…»

Во все хабаровские дни меня не покидало предчувствие удачи. И мне действительно везло, прежде всего на интересных людей.

Первыми моими гидами, точнее, «гидшами», оказались Татьяна Васильевна Левина и Вера Ивановна Чернышева, давние здешние жительницы, отлично знавшие город.

— Прежде ведь Хабаровск как звали? «Три горы, две дыры», — говорили они. — Горы остались, по ним теперь проходят лучшие наши улицы. А «две дыры» — глубокие овраги, прорытые речушками Плюснинкой и Чердыновкой, превращены в цветущие бульвары.

— Вот тут находился аэродром. Там — старые казармы. Здесь, где эти дома, кругом были пустыри да овраги, мы еще девчонками бегали.

— А правда, что наш парк самый красивый? — допрашивали меня женщины. — Верно, что такой широкой площади нет даже в Москве? А у нас мебельная фабрика есть, очень большая, выпускаем свои гарнитуры — «Амуры».

— А на химфармзаводе крупнейший в стране ампульный цех.

— Где еще вы видели такой кинотеатр?

— А такой Дом культуры?..

Все это оказалось и вправду замечательным.

Отыскал я в Хабаровске и человека, о встрече с которым давно мечтал, — Всеволода Петровича Сысоева. Он сидел за директорским столом местного краеведческого музея и глядел на меня ясно и прямо, как смотрят дети. В кабинете была старинная мебель, над дверьми висела голова оленя, у стены — большой письменный стол под малиновой скатертью. Тот самый стол, за которым когда-то сидел знаменитый исследователь Дальнего Востока писатель В. К. Арсеньев.

— В детстве я жил в Крыму, — рассказывал Сысоев. — Там и начитался книг о путешественниках и охотниках. Стал задумываться: всем хочется в городах жить, а кто же будет новые земли осваивать?.. Учился потом в Москве, в пушно-меховом институте. Хотел уехать в экспедицию еще до сдачи экзаменов. Считал: на черта мне эти бумаги — дипломы? А начальник экспедиции Яковлев, — хороший был человек, говорит: сдавай экзамены и догоняй экспедицию. И сдал, а потом уехал на Восток. Да так тут и остался…

Сысоев водил меня по музею, показывал экспонаты.

— Это ствол тысячечетырехсотлетнего тиса. Полторы тонны весом. Лесорубы приходят, удивляются: как его вытащили из лесу, не поцарапав?.. А это реликтовый чешуйчатый крохаль. Мировые коллекции насчитывают не больше двадцати этих птиц. У нас — четыре. Сам добывал…

Здесь, кажется, все добыто его руками. Огромную ракушку-жемчужницу нашел в реке Кур. Тигрицу подстрелил на реке Хеме. Лосиху добыл с самолета. Огромного бурого медведя — тоже с самолета. Сердитый был мишка, вставал на дыбы, норовил цапнуть снижавшийся самолет за лыжи.

— Больше сотни медведей добыл. И один на медведя хаживал. Только не считаю это геройством — убить зверя. Убивал не ради удовольствия, а по необходимости. Развести зверей — вот трудность.

Сысоев показал витрины, уставленные чучелами бобров, норок, ондатр, расселенных на Дальневосточье. Особенно трудно пришлось с бобрами. Этим-то зверям местные реки понравились, но вот некоторые администраторы с учеными степенями утверждали, что поскольку Сысоев даже не кандидат наук, то его исследования о возможности расселения бобров в этих местах сомнительны.

Но он все же добился своего, и сейчас в Хабаровском крае немало бобровых колоний.

Хранятся в музее разысканные Сысоевым личные вещи Арсеньева. Зоологический отдел благодаря заботам директора просто уникален. С ним соперничает разве что этнографический.

Этнографический отдел Хабаровского музея своеобразен настолько, что его экспонаты хочется сравнить с экзотикой острова Пасхи. На узорчатые одежды, на изумительные бытовые предметы можно глядеть безотрывно. Так и кажется, что краски и орнаменты срисовывались прямо с многоцветных и ярких дальневосточных зорь.

А цифры на стендах удивляли даже нас, избалованных прогрессирующей статистикой официальных отчетов. До революции среди аборигенов Дальнего Востока не было ни одного грамотного, теперь — ни одного неграмотного. Не существовало школ, больниц, библиотек, предприятий, даже кустарных. Свирепствовали чума, черная оспа и другие страшные болезни. Существовала реальная угроза, что многие местные народности просто вымрут.

Кто только не живет на Дальнем Востоке! Однажды в Хабаровске мне посчастливилось встретить группу девушек — представительниц почти двадцати национальностей! ульчанок, орочек, юкагирок, нанаек, эскимосок, алеуток, корячек, чунчанок, ительменок…

Девушки шли говорливой стайкой вдоль залитых солнцем газонов площади Ленина. Были на них и западноевропейские «мини», и свои национальные, красиво расшитые «макси».

Девушки оказались студентками Хабаровского медицинского института, внушительное здание которого стоит на площади Ленина.

Они принялись рассказывать мне о самодеятельном интернациональном ансамбле «Северянка», к которому все имели отношение. Но тут одна из них, тоненькая, в модных золотых очках, Эля Ходжер, замахала рукой кому-то.

— Майя Ивановна!

Подошла еще одна представительница «великих, но малых», как они себя в шутку называли, быстро представилась:

— Эттырантына, Институт я уже окончила. Теперь работаю терапевтом во-он в той больнице. Скоро поеду в Анадырь.