Аркадий Фидлер - На суше и на море [1971]

Рассказы

Рис. Л. Кулагина

Бот уже несколько дней мы с Захаром Семенычем, лесником Шарангского лесхоза, делаем простейшую съемку и наносим на карту лесные сенокосные угодья и заросли лещинника. Забрели мы в глухие дебри закокшагской тайги. Сухие сосновые леса перемежаются седыми ельниками, болотистыми ольховниками, светлыми березничками. Время клонилось к обеду. Невдалеке между деревьями засквозила солнечная полянка. На ее опушке мы и решили сделать привал, пообедать. Благо по самой окраинке луговинки протекал лесной ручеек: напиться можно.

Пробираемся мы к светлинке, раздвигаем осторожно густые заросли хмеля, крапивы, таволги вязолистной. Тихо кругом. Только нет-нет да и хрустнет под ногой сухая ветка. Вот она уже и полянка. И тут мы буквально остолбенели…

Над самым бережком ручейка увидели мы раскидистый дуб, вскинувший свою пышную крону высоко в синее небо. А под дубом разгуливает огромная бурая медведица. Разгребает когтистой лапой сухие кожистые листья и собирает с земли опавшие спелые желуди. Ест, чмокает, да так, что у нас мурашки по спине забегали.

А у нас ружья, как на грех, нет. Даже пугнуть медведицу нечем.

Пока мы приходили в себя и раздумывали, как быть, вверху, в густой кроне гиганта дуба, послышался громкий шорох. Затем, цепляясь за ветки, упал небольшой сучок. И тут же тяжелым живым комом свалился медвежонок. Шмякнулся о чугунную, просохшую, в узловатых корнях землю и остался лежать неподвижно. Медведица озабоченно вскинула голову. Замерла. Из полураскрытой пасти вывалился неразжеванный желудь. В два удивительно легких для ее грузного тела прыжка подскочила к медвежонку. Испуганно потрясла его лапой за загривок. Перекатила на другой бок. Нервно шлепнула правой лапой по лохматому заду. Нос в нос ткнула его, понюхала. Встревоженно фыркнула. Снова подняла на мгновение голову, видимо, не веря случившемуся. Шершавым языком несколько раз лизнула окровавленный лоб. Отошла задом. Склонив взъерошенную голову едва не до самой земли, тяжело затрясла ею из стороны в сторону и начала рьяно драть передними лапами землю — дернистые ошметки полетели далеко в сторону. Затем, медленно поднявшись на задних ногах, подошла к медвежонку. Взяла его, как женщина ребенка, «на руки», нежно прижала к лохматой могучей груди. Поднесла к только что вырытой ямке. Осторожно опустила его туда и начала засыпать сухим жестким листом, жухлой травой, почерневшими прошлогодними желудями, мелкими ветками и землей. И совершенно неожиданно как-то утробно, глухо, с тяжелым внутренним придыханием завыла. В этом дрожащем, хриплом плаче улавливалось то жалобное урчание, то густой, низкий звериный рык. Но в нем, как это ни странно, явно слышалась глубокая скорбь, нескрываемая печаль и тяжесть внезапно свалившегося горя.

Скоро на месте ямки возник невысокий холмик.

Мы растерянно переглянулись: вот так зрелище!

А медведица, справив своеобразные похороны, с тем же воплем и глухими рыданиями, тяжело мотая головой из стороны в сторону, косолапя и шатаясь обмякшим телом, как пьяная, медленно поплелась в лес…

— Сорок лет по тайге хожу, а подобное вижу впервые! Как, по-твоему, не сон ли все это, — обратился ко мне Захар Семеныч.

Но мне, видавшему медведя только в зоопарке, за надежной железной изгородью, давно было не по себе. Моя рубашка пропиталась холодным, липким потом, а пересохший от страха язык не мог повернуться во рту.

Из-за спящего тяжелым сном древнего леса несмело встает морозное зимнее утро. Медленно удаляясь на запад, ночь бережно снимает с озябших небес, с продрогших полей и лугов темное покрывало и нехотя уступает место нежным утренним краскам. В звенящей тишине декабрьской ночи мороз богато нарядил деревья в пышный кружевной наряд. На закоченевшие ветви деревьев легла пушистая невесомая изморозь. Утренняя заря слабо вспыхнула коротким багряным пламенем, и огромное зимнее солнце огненным шаром выплыло из-за заснеженной холмистой дали. И засветились, заиграли золотыми лучиками снежные звездочки на огрубевших от холода, гребнистых лапах елей и пихт, на коричневой сетке ветвей вековых дубов, рябеньких березок, раскидистых лип.

В сумрачной верхушке столетней ели, радостно возвестив лесным обитателям о приходе нового дня, перелетел с ветки на ветку юркий клест-еловик. И от легкого колебания морозного воздуха с седых заснеженных ветвей древнего исполина плавно полетели вниз серебряные нити снежинок.

Ровный розовый свет брызнул о востока на сахарные поля, окрасил сизое морозное марево в мягкий лилово-дымчатый цвет. На искрящийся снег густо легли фиолетовые тени деревьев.

Тишина. Бодрый, свежий скрип молодого снега под нашими ногами далеко разносится в холодном утреннем воздухе.

Мы с Астапычем ведем учет красавца северных лесов — лося. Сегодня пробираемся глухими, полузаросшими просеками, заброшенными лесными дорогами в дальний край его егерского участка, раскинувшийся по левому лесистому притоку Волги — омутистой речке Большой Кокшаге. Эти угодья остались пока еще не обследованными.

— Развелось их порядочно. В Осиновой пади к речке Письмянке, что в Кокшагу впадает, на водопой они не тропы, а целые дороги проторили, — спокойным хозяйским тоном сообщает Астапыч.

Я сомневаюсь, возражаю. Егеря это сердит.

— Да вы знаете, прошлой зимой я их, горбоносых бородачей, целыми стадами по три — пять голов частенько там видел! — доказывает он.

Астапыч большой любитель природы, всякой лесной живности. Лучшего егеря нет во всей округе. Он способен любоваться восходами и закатами, радоваться, как дитя, небесной синеве лесных озер, тихому шелесту прибрежного камыша, нежной песне овсянки. Душа у него чуткая, характер горячий, но отходчивый. Егерь умен, правдив, но при всем этом — охотник. А охотники, как известно, способны и преувеличить малость. Поэтому его сообщению о стадах лосей я не совсем верю.

— Ну-ну, Астапыч! Так уж и стада! — снова мягко возражаю я.

Егерь недовольно умолкает.

Облитые красноватым солнцем, скрипя снежком, мы заходим под своды угрюмого зимнего леса. Густой синий полумрак столетней рамени поглотил нас. И скрип шагов, и наши голоса стали звучать здесь глуше.

Незаметно по узкой таежной просеке мы углубились в вечнозеленые дебри хвойников. Крутой заснеженный бережок таежной речки. Ее неширокая пойма светлой извилистой полоской рассекает темные ельники.