Аркадий Фидлер - На суше и на море [1971]

Мне так хочется сегодня добыть собственный трофей, что я не упрашиваю, а прямо-таки умоляю Семеныча не ставить такого условия, однако он непреклонен.

Кончилось поле. Из тумана, как из-под земли, неожиданно выросла темная стена смешанного леса с жиденькими рябинками и можжевельником в подлеске. Мы идем еле приметной лесной тропинкой. Влажные колючие ветви молодых елочек отовсюду тянутся к нам, обдавая холодной росной влагой. Под ногами хлюпает темная ледяная вода. Хрустально звенит легкая корочка образовавшегося за ночь льда.

Углубляемся в лес. Бывалый охотник идет впереди. Он в здешнем лесу ориентируется как в собственной квартире. Туман заметно редеет. Мы останавливаемся на пологом холмике возле лесного ручья. Семеныч снимает с плеча тулку, не спеша закладывает в нее патроны и старательно извлекает из кармана залатанных брюк незатейливый пищик-манок. Манок деда Захара самодельный, из трубчатой кости какой-то боровой птицы. В охотничьих магазинах Москвы я видал куда изящнее и сказал об этом старику.

— Да на кой ляд магазинной-от мне, — недовольно парирует Семеныч. Этот мне уже лет тридцать, почитай, неизменно служит. Отцовский подарок! — с чувством произносит он и любовно смотрит на тоненькую косточку. Потом бережно подносит ее к посиневшим влажным губам. И в густой тишине просыпающегося леса раздаются нежные призывные звуки: «пи-и-и, пи-и-и, пи-и-ик-пи-ки-кик!»

На минуту все стихло. Семеныч сосредоточенно смотрел куда-то вперед, не двигаясь, и мне казалось, что в этот момент он даже не дышит.

У меня от неудобной позы затекла нога. Я шевельнулся, хрустнул трухлявой веткой. Захар Семеныч недобро посмотрел в мою сторону. Я виновато замер. Он старательно повторил призыв. И вдруг где-то совсем рядом раздался тонкий дискантовый голос, чем-то похожий на громкий писк синицы: «т-т-тии, ти-ти-ти!» Семеныч коротко позвал еще. И вот стремглав, с шумом почти к самым нашим ногам бросился, топорща хохолок и распустив веером хвост, рябчик-самец. Буровато-дымчатый, с белыми крапинками, поперечными темными пестринами на зобу и продольными стержневыми пятнами на груди, он ловко повернулся, разыскивая зоркими бусинками глаз только что звавшую его самочку. Метра два пробежал бойко по земле, шурша лесной подстилкой, и замер в недоумении: где же подруга? Я не дышал. Жадно следил за каждым движением красивой птицы. Спешил рассмотреть и запомнить ее пеструю раскраску оперения.

Рябчик повернулся боком ко мне, и я увидел ярко-красный ободок вокруг глаз и бархатно-черное пятно в белой оправе на горлышке птицы. На веерообразно распущенном хвосте мне бросилась в глаза широкая черная перевязь.

Рассматривая птицу, я не заметил, как Захар Семеныч поднял видавшее виды ружье. От оглушительного выстрела я вздрогнул, больно заныли ушные перепонки. Стрелял Семеныч почти в упор. Но когда рассеялся сизый пороховой дым, к моему великому удивлению, рябчика и след простыл…

Снова шлепали мы по густой темной воде под пологом перестойного леса, ежеминутно спотыкались об узловатые корни деревьев, скользили.

Меня разбирало любопытство: не мог же такой опытный охотник, как Семеныч, промахнуться с такого близкого расстояния. Но спросить его об этом я не решался. Старик вдруг сам заговорил:

— Думаешь, глаз стал подводить али ружьишко фальшит? Нет! Зачем по-глупому зверя али птицу жизни лишать? Рябчика же взять. Злую суровость зимушки седой перенес он, бедняга. Дожил до весны-матушки. Решил с подружкой-рябчихой повстречаться, доверчиво на манок пошел. А мы его бух! — и нет птицы… — Многозначительно помолчав, он добавил: — Я, брат, в охоте не люблю убийства. Посмотрел ты на рябчика, полюбовался на живую боровую дичь. В крови рук не замарал. Вот и хорошо. Природу, милок, беречь нужно…

Старик ускорил пружинистый шаг, и мы довольно быстро оказались на залитом ранним апрельским солнцем поле. Черная оттаивающая земля дымилась сероватой легкой испариной. В прозрачном синем небе, купаясь в нежарких еще лучах утреннего солнца, серебряным колокольчиком звенел полевод жаворонок.

В эти минуты мне стало стыдно, что я стремился обязательно убить птицу, лишь бы добыть охотничий трофей и похвалиться перед товарищами.

С той поры я редко берусь за ружье, а на охоту хожу часто: любоваться природой. Это и есть высшее счастье для настоящего охотника!..

Вихрастая, в осоке-резунце кочка качнулась, как большая косматая голова на тонкой шее, я зашатался, нелепо взмахнул руками и плюхнулся в покрытую бледно-зелеными нитями трав трясину. Холодная липкая жижа мигом обволокла меня и начала неотвратимо засасывать все глубже и глубже в свое ненасытное чрево.

Я похолодел от ужаса. Инстинктивно ухватился за несколько травинок, свисающих с кочки-предательницы. Острые зубчики жесткого резунца глубоко врезались в мякоть ладони, но я не чувствовал боли, хотя из раны обильно сочилась кровь.

«Неужели конец?» — пронеслась в голове страшная мысль, и мелкие росинки холодного пота разом выступили на висках…

Я с детства знал, что в ненасытной пучине Лешевой трясины погибло много крестьянского скота, разного лесного зверья и неосторожных людей. Не замерзает она, проклятая, даже лютой зимой. Курится обманчивым серым парком, словно камчатский гейзер.

Я дернулся всем телом несколько раз, беспомощно хлестнул туда-сюда руками. Хотел дотянуться до давно истлевшей хворостины, но не смог. В бессильной злобе на свою судьбу я слабо заскулил, затем затих, ожидая медленной смерти. Только зубы выколачивали путаную дробь то ли от холода, идущего из глубины болота, то ли от сковавшего меня страха…

Мне почудилось, что я задремал, а когда очнулся от этого кошмарного полузабытья, солнце уже скатилось за гребнистую полосу леса. Густые мрачные тени ложились тяжелым покрывалом на бескрайнее болото. Надвигалась последняя ночь в моей жизни.

Противная жижа беззубым, бесформенным ртом поглотила меня уже по шею. Только раскинутые широко руки да редкий травяной покров еще несколько удерживали меня на обманчивой поверхности болота. Но это могло продолжаться недолго.

«Скорей бы конец!» — безразлично подумал я и безвольно уронил в грязь не державшуюся на плечах, горячую от тягостных дум голову.

И снова мной завладели кошмарные полусны-полувидения.

Долго ли так было, не знаю. Внезапно до моего обостренного слуха донеслось какое-то влажное шлепанье, легкий шелест осоки.

Что бы это могло быть? Неужели люди! Но откуда им здесь взяться?

Голова на момент просветлела. Сделалось нестерпимо жаль себя. Страстно захотелось жить.

Послышалось тяжелое утробное сопение. Приминая чахлую ржавую осоку и реденькую пушицу, метрах в пяти от меня показалась лохматая морда огромного медведя. Он тяжело дышал полуоткрытой пастью. Белые клыки зверя горели перламутром на розовой мякоти рта. Черная подушечка носа влажно поблескивала, маленькие глазки озабоченно смотрели под ноги, на землю. Взмокшая на груди и под брюхом шерсть слиплась грязными сырыми сосульками.